Уже почти все высказались, и Алена чувствовала, что нельзя отмолчаться, когда столько говорили о ее выходе из «колхоза». А что сказать?

Раньше от смущения она деревенела — теперь уже научилась если не преодолевать, то скрывать его, заставляя себя поднять голову, расправить плечи, глубоко дышать. Все это Алена так и проделала, но голова дернулась слишком высоко, плечи развернулись сильнее, чем надо, шаг получился, как говорила Нина Владимировна, «неглиже с отвагой». Оказавшись у стола, Алена только и думала, как бы не выдать волнения, не уронить своего достоинства, вздохнула и сказала:

— Прошу считать мой выход из «колхоза» проявлением крайнего индивидуализма. — И сама услышала неуместную иронию и вызов в своей интонации.

— Разговор-то не о тебе! — раздраженно бросил с места Олег.

— Слушай, Лена, — обратился к ней председатель Миша. — Вы с Глашей дружили, из-за чего-то рассорились. Неужели тебе нечего сказать о Глафире?

Алене стало зябко — показала себя! «Мой выход из «колхоза». Речь-то и верно не о ней! Она физически ощутила, как в лицо ей вонзаются насмешливые взгляды. Олег сердито дернул плечами. «Центропуп Вселенной», — вспомнила Алена и, чтобы скорее скрыться от всеобщего внимания, торопливо, «в одну дуду» проговорила:

— Присоединяюсь ко всему положительному, что здесь отмечалось, отрицательные качества Петровой незначительны, и о них тоже говорилось.

— Может, о других что-нибудь скажешь?

— Все уже сказано, — ответила она сдавленно.

Больше вопросов Алене не задавали. Она вернулась на место уже не так гордо и, опустившись на стул рядом с Лилей, поняла, что вела себя глупо, мелко — хоть провались!

Полночи Алена проплакала, уткнувшись в подушку, чтобы никто не слышал. «А если честно признать, — думала она, — братцы, я уже себя проработала до основания, все сама знаю, и даже говорить об этом тошно».

Утром, одеваясь, Глаша сказала Агнии:

— Этих анархистов-индивидуалистов все равно не пришьешь к коллективу.

Алена насторожилась: о ком это?

— У Тамары, — продолжала рассуждать Глаша, — все ее цели, устремления и сверхзадачи где-то там… Минуты лишней не задержится, исчезает со скоростью ракетного снаряда. И плохо, когда человек ни с кем не дружит. Ве-е-жливая… холо-одная, — брезгливо тянула Глаша. — И эта вечная ее отговорка: «Свекровь с гипертонией».

«Свекровь с гипертонией» стало на курсе синомимом чудодейственного «петушиного» слова. От поездки на уборку картошки, от агитработы по выборам, от собраний, внеплановых репетиций Тамара отговаривалась с помощью этой «гипертонии», и по поводу самоотчета она, играя красивыми глазами, сказала трогательно: «Вот опять беда — свекровь с гипертонией в больницу уложили».

— По-моему, — закончила Глаша, — нельзя мужа любить сильнее, чем профессию. Это мещанство.

Агния расхохоталась:

— Сравнила! Скажи еще: нельзя любить сливочное масло больше, чем белую сирень. — И посмотрела на Алену, как бы приглашая к разговору.

Алена промолчала.

— Ну и ладно, — отмахнулась Глаша. — Джек — тоже «сокровище»… Вообще весь этот «Джекей-клуб»… — Глаша вздохнула и, взяв чайник, вышла из комнаты.

Прозвище «Джекей-клуб» режиссеры с курса Линдена дали тройке приятелей — Джеку, Володе Сычеву и Коле Якушеву.

На том собрании Алена чувствовала себя спокойнее, знала, что ее не заденут. Только было скучно без Лили и тревожно: она, конечно, опять с Гартинским.

Первой слушали Зину. Она очень много говорила о Валерии, стараясь приписать ему свою неукротимую тягу к работе. Алене даже стало жаль ее.

Особенно хорошо сказала о Зине Глаша: и трудолюбива-то Зинаида, и отличный товарищ, и чуть ли не самый инициативный человек на курсе, и выросла неимоверно. Алена знала, что Валерий нравится Глаше с первого дня. Глаша тщательно скрывала это и боролась с ревнивой неприязнью к Зине, но едва заметная снисходительная ирония все-таки не ускользнула от Алены.

— Недостатки, конечно, смехотворны, мелки, как вообще… — добродушно заключила свое выступление Глаша. — Глаза на мокром месте: чуть что — капает. Излишек жидкости в организме, что ли? И очень уж Зинка правильная. И нянькой за всеми ходит, особенно за Валерием. Сантименты. Требовать надо больше — не маленький.

Валерий рассыпал подкупающие улыбки, что называется, «играл на обаянии», говорил о высоком долге актера, признал за собой недостаток воли, эгоизм, «который в общем свойствен всем», затем ошарашил курс списком книг, прочитанных за семестр, и сообщением о регулярной самостоятельной работе, даже не намекнув на организатора его трудовой жизни.

Алену взорвало:

— Если бы не Зинаида, нечем бы тебе похвалиться! А все «я, я, я»! Якала!

Валерий сердито глянул на нее.

— Эгоцентрик и барин, — подхватил в эту минуту Олег. — Помесь Райского с Обломовым!

— Что за ор? — Сережа постучал по стакану. — Просите слова, как люди.

— Густопсовый эгоцентрик, — попросив слова, мрачно и решительно начала Глаша. — Личность, безусловно, талантливая, с интеллектом и образованием. Но вот нет тяги к коллективу. И при этом удивительное безволие. Конечно, ничего нельзя возразить против влияния Зины, — с кислым одобрением заметила она. — Но интересно все-таки, где же собственный, Хорькова, профиль? И вообще — при вполне мужественной внешности — человек растекается, как перестоявшее тесто. Весьма бледное явление в смысле общественной жизни.

Зина заблестевшими от слез глазами робко следила за Валерием, а он смотрел куда-то вниз, и лицо было напряженное, злое.

— Товарищи! — Агния встала и на минуту сжала руками виски, словно у нее разболелась голова. — Нельзя… Почему так напали на Валерку? У всех недостатки. Надо помогать, а не обижать.

Лицо Валерия напрягалось еще сильнее.

— Позвольте мне слово, — коснувшись плеча Сережи, сказала Соколова. — Все, что Валерий услышал сегодня, мы говорим ему второй год. И хотя кое-чего он добился, однако мог бы сделать больше. И нам бы не пришлось повторять: эгоцентризм, барство, инертность. Но у Валерия есть чувство человеческого достоинства, хорошая гордость, которая ведь не имеет ничего общего с мелочным самолюбием и обидчивостью. Он умеет пренебречь не всегда достойной формой критических замечаний, а над содержанием думает. А относительно формы всем не мешает думать. Резкость, а тем более грубость никуда не годятся.

— Я все-таки обиделся, Анна Григорьевна, — сказал Валерий и сам невольно улыбнулся.

Соколова засмеялась, засмеялись и остальные.

— Я все-таки обиделся, — повторил Валерий. — И сейчас не хочу заключительного слова. В другой раз.

Алена смотрела на Валерия, взволнованного и потому особенно привлекательного, и старалась понять, как ему удалось то, что ей никак не дается.

Подходила среда, в которую предстояло отчитываться Алене и Лиле.

Алена просыпалась по ночам от мучительных сомнений: как себя вести, что говорить? Прорабатывать будут беспощадно. Это уж точно. Ясно, что даже Агния не вступится за нее. Если бы Лилька была человеком — вместе бы легче отбиваться. Так ведь с ней не сговоришься, ей на все «ровненько наплевать», ни о чем и ни о ком, кроме своего Гартинского, и думать не способна. И вообще может выкинуть такое!

Алена ворочалась на постели, и даже мерное дыхание бывших подруг казалось ей зловещим предвестником предстоящих унижений. Конечно, им просто было признать свои вины и обещать «бороться с выявленными недостатками», когда проступки-то в общем ерундовые…

Только Огнев знал о ней то самое безобразное, чего никто другой в институте не знал. Он один видел ее в ту ночь, когда она едва ползла по лестнице. Даже Лилька и Джек не видели ее такой. Да они не сказали бы никогда.

А вдруг Огнев возьмет да и выложит? И тогда ко всему еще обнаружится ее трусость, нечестность. Рассказать самой? Как? Какими словами? Нет! Чтоб Анна Григорьевна поставила на ней крест и потом только терпела бы, как Сычева? Огнев не скажет, есть в нем все-таки благородство. Значит, скрыть?