Серьезно разобраться снова во всем ходе отношений Гали с Алешей давно было нужно, но до сих пор оказывалось почему-то невозможным. Сейчас, вдруг заговорив о глупых, колючих ссорах, обостренных самолюбиях Гали и Алеши, о том, что кому из них нравится и не нравится друг в друге, почему так трудно друг с другом, оба — Алена и Саша — почувствовали, что им самим становится очень беспокойно, они пугались, прятались за резкостью, насмешливостью…

Неожиданно в тамбур вышла проводница.

— Станция? — растерянно спросил Саша. — Ну что ж, пойдем в свой вагон?

— Пойдем. — Не будь тут проводницы, Алена, может, сказала бы: «Останемся» — вдвоем в пустом тамбуре было так свободно.

— Стоянка две минуты, — предупредила проводница, когда Саша помогал Алене спуститься.

Пока они молча шли вдоль состава, подставляя ветру разгоряченные лица, Алена вспомнила о Глебе и думала о нем, ровно ничего при этом не чувствуя, как бывает во сне.

В купе черноглазая женщина с тонкими чертами лица, худощавый старик и плотный, пышущий здоровьем мужчина лет сорока пяти пили чай.

— Саша, где вы пропадали? Мы уж телеграфировать собрались. Завтракать с нами пожалуйте.

— Да вот… Это наша Алена Строганова, — словно оправдываясь, сказал Саша.

— Вот вы какая! — Черноглазая Мария Алексеевна одобрительно посмотрела на Алену.

А ее муж шутливо, но подозрительно спросил:

— Сговорились? Сознавайтесь! Неужели совпадение? Не только поезд, но вагон, купе?.. Чудо!

Все засмеялись, и Алена поняла, что Саша рассказывал о ней случайным знакомым, удивилась, обрадовалась, испугалась — что он наговорил?

Темный румянец сквозь загар проступил на его лице, он взглянул на Алену с детской беспомощностью. И внезапно все для нее странно сосредоточилось на Саше. Она старалась ничем не проявить этого, быть спокойной, приветливой с незнакомыми людьми, пила чай, принимала участие в споре, возникшем почти сразу между Сашей и архитектором. Но важным стало только одно, то, чего никто не знал, кроме них двоих: все ее мысли, слова и поступки как бы зависели от Саши, а его мысли, слова и поступки — от нее. Они вместе беспощадно нападали на архитектора, доказывая, что Станиславский первый выгнал из театра всех, кто подменяет истину страстей правдочкой чувствишек. Они жадно слушали Марию Алексеевну, говорившую о формировании характера и таланта, о связи чувства, труда и нравственности.

Но вдруг случайное замечание архитектора словно оторвало Сашу от Алены. Забыв о ней, он кинулся в спор об архитектуре. Он говорил, что игра в формы не создает стиля эпохи, колонны, с которых счистили красоту, — это попросту столбы, а прямоугольные отверстия вместо окон — не новаторство, что архитектор обязан как художник использовать то, что сегодня диктует целесообразность, и у гениев зодчества все было гармонично и непременно целесообразно, называл имена, неизвестные Алене, — откуда он это все знал?

Алене нравилась смелость и свобода его суждений, то, что он многое знает. Она видела, с каким интересом слушала Сашу Мария Алексеевна, на равных спорил с ним ее муж. А Сашка стоял, положив локти на верхние полки, и смотрел в окно горящими глазами, на нее ни разу не взглянул. Алена почувствовала себя обманутой. От обиды захотелось встать и уйти. Но Саша вдруг наклонился к ней:

— Ты не уснула?.. Что-то притихла?

Взгляд его горячей нежностью обдал Алену. Обида схлынула — он думал о ней, он чувствовал ее. Алена засмеялась, ответила задорно:

— Образования не хватает.

Мария Алексеевна, улыбаясь Алене, сказала:

— А я все думаю о вашем молодежном театре. Настолько это нужное, хорошее дело.

Разговор пошел о театре, о бригаде, о целине, о роли искусства в жизни. Алена вспоминала самые яркие эпизоды из поездки, чувствовала, что рассказывает занятно, для всех интересно. И Сашка опять был рядом с ней.

Они сидели вместе, не дыша, слушали старика Павла Егоровича. Он вспомнил, как в голодном Питере путиловцы задумали учить детей музыке. Долго ходили по разным учреждениям, им отвечали: «Мысль прекрасная, но подождите. Голод, разруха, враги кругом, а вы — о музыке».

— И решили мы — к Ильичу, — неторопливо говорил Павел Егорович. — Пришли — там все кипит — чистый муравейник. Время-то: самый тяжелый год — девятнадцатый. И секретарь Ильича тоже сказал нам: «Не время Ленина по пустякам беспокоить». А тут как раз Владимир Ильич сам и вышел: «Путиловцы? Заходите, заходите», — и рукой за плечо одного и другого подтолкнул. Объяснили мы наше дело. Глаза у Ильича повеселели, он быстро так повернулся — в углу кабинета за столиком какие-то товарищи сидели, он и сказал им: «Путиловцы хотят свою трудовую интеллигенцию создавать. Это же замечательно! А им советуют подождать годик-два! Только еще взяли власть в руки и уже думают о своей рабочей интеллигенции. Это замечательно!» И тут же позвонил по телефону в Комиссариат просвещения. Так первую музыкальную школу для детей и рабочих и открыли у Нарвской. — Взволнованный воспоминаниями, Павел Егорович закашлялся, глотнув остывшего чаю: — Теперь, конечно, все понятно. А тогда мы далеко не загадывали: просто хотели детей музыке научить. А он смотрел далеко.

На большой станции Алена с Сашей гуляли под мелким теплым дождем, говорили о своем театре. Казалось, никого вокруг не было. Саша смотрел на нее глазами Алексея и будто думал его словами: «Ты даже и вообразить не можешь, до чего же ты мне нравишься!»

Едва вернулись в купе, Саша подсел к Павлу Егоровичу, и Алена опять потеряла его. Разговор шел общий, но Саша думал не о ней: она была словно не нужна ему. Она замолчала. Он не заметил. Алена застыла от обиды, даже думать стало трудно, не то что говорить.

Почему так — она все время с ним? Могла участвовать в разговорах, быть внимательной к людям и ни на секунду не отрываться от него. А он?

— Кому билетики вернуть? — В купе заглянула проводница. — За чаек разрешите получить.

— Как? Разве подъезжаем? — спросила Алена так, словно произошло непредвиденное событие.

— Подъезжаем! — с шутливым торжеством провозгласил Саша и посмотрел на нее глазами Алексея.

Мысли ее как ветром расшвыряло. Она вдруг смутно ощутила, что с ней что-то случилось.

Все вокруг задвигались. Павел Егорович ушел в свое купе, Мария Алексеевна с мужем стали собирать вещи. Алена и Саша, чтоб не мешать им, вышли в коридор.

— Ты не рада, что приехали? — Сашины глаза не отрывались от Алены.

— Почему?.. Рада… — Она растерянно смеялась, думая о Глебе с непонятным чувством вины. — А ты опять будешь меня шпынять, подкусывать?

Саша повел плечами с веселым сочувствием.

— Кому много дано, с того много и спрашивается.

— Нет, ты ко мне придираешься. Ну почему?

— Потому, что ты мне небезразлична.

— Саша, будьте добры, помогите мне снять чемодан. — Мария Алексеевна смеялась, говорила что-то. Саша ушел. Мимо окна строем двигались высокие заводские корпуса, знакомое серое небо висело над ними.

— Не доверяет мне жена чемоданы. — Это сказал архитектор, рассматривая Алену.

Она постаралась улыбнуться.

— Вы принадлежите к типу женщин, в которых все, хоть немного, влюбляются. А ведь и не красавица.

Слова эти совершенно не тронули Алену. Вокруг суетились, одевались, громко разговаривали, она вдруг спохватилась, что ей тоже бы надо переодеться.

— Достань мне юбку на полке, — заглянув в купе, сказала она жалобно.

— С величайшим удовольствием. — Саша стоял на лесенке, она не видела его лица, но по голосу знала, что он улыбается.

Алена стала переодеваться, заторопилась — вагон уже подрагивал на скрещениях путей.

В коридоре было полно пассажиров, и Саша в плаще стоял у окна.

— У тебя все? Возьмем такси. — Он сказал это, как бы с ней вместе думая.

Алена ответила ровным, деревянным голосом:

— Меня встретит Глеб… Иваныч.

— А-а!.. — протянул Саша, и в глазах его словно что-то захлопнулось.

Алена слышала, как он громко и весело прощался с Марией Алексеевной и ее мужем, с Павлом Егоровичем. Потом, протискиваясь с двумя большими чемоданами, в которых вез все, что осталось от родного дома, он, не глядя, сказал Алене: «До свидания». У нее ком подступил к горлу, загорелось под ложечкой: «До свиданья», — что еще могла она сказать?