Вечером Зина, Глаша и Алена сидели у костра вблизи палатки, где их устроили на ночевку, пили чай, пахнувший дымком. И хотя разговор о любви с девушками — хозяйками палатки — завязался крутой и острый, Алена все поглядывала на тускло светившееся окно конторы. Наконец, боясь, что оно вот-вот погаснет и ей уж не удастся поговорить с Шуровой, она сорвалась и пошла прямо на свет. Словно разбуженная, сухая трава сердито трещала под ногами.

На крыльце конторы Алена приостановилась: может быть, Шуровой здесь и нет? А если есть, как начать? Зачем, собственно, пришла? И тут же услышала голос — Фаина Захаровна говорила громко, с паузами. Алена открыла дверь.

Первую узкую комнатку от второй отделяла дощатая перегородка, наполовину обшитая дранкой, с дверным проемом, но без двери. Густо пахло травой и соломой, в проем видна была стена конторы, сплошь заставленная образцами пшеницы, проса, кукурузы, подпиравшей потолок. Прозрачные тени метелок и колосьев, ломаясь, сплетались на потолке. Слабенький источник света находился невысоко в углу, скрытый перегородкой. Оттуда же, из угла, доносился взволнованный голос Шуровой.

— Подрубать молодой совхоз… Что? В интересах государства?.. Да, вы разбираетесь в сельском хозяйстве, когда булки с ветчиной кушаете! — крикнула она. — Вы же дали первоначальный план, настаивали на этих цифрах… — И, помолчав, сказала решительно: — Даже в Цека. Спасибо, уж как-нибудь совмещу. — Трубка со стуком легла на рычаг.

Алена нерешительно шагнула, пол скрипнул.

— Кто там? — почти крикнула Шурова.

Алена переступила порог.

Фаина Захаровна стояла за столом, держа руку на телефонном аппарате, вглядываясь в полутьму нетерпеливо и недовольно. «Летучая мышь» на табурете снизу освещала лицо женщины, смягчая резкие черты.

— Это я, — от смущения хрипло ответила Алена.

— Кто я? — сердито повторила Шурова, ладонью заслоняя глаза от света.

— Строганова… Из концертной бригады.

— А-а! — Шурова усмехнулась. — Ругань мою слышали? — Она переставила «летучую мышь» на стол и подвинула Алене табурет. — Входите.

Сама женщина и контора, где пахло полями, поразили Алену своеобразием. «Ничего не упустить и запомнить, запомнить, запомнить», — думала она.

— Молчать умеете? А то прогоню, — будто шутя, но и не шутя, сказала Шурова и взяла трубку. Что-то защелкало, кто-то отозвался. — Ната? Срочно дай Николая Петровича. Если нет в райкоме, найди. Позвонишь? — Она положила трубку. — Ну, что скажем? — Женщина сидела, тяжело навалясь на стол, глядела на Алену с легкой усмешкой, однако в глазах ее не было веселья.

— Случилось что-нибудь? — Алена с жадным интересом следила за Шуровой.

Фаина Захаровна вдруг выпрямилась и так стукнула небольшим смуглым кулаком, что все на столе дрогнуло, звякнул телефон, «летучая мышь» словно стрельнула и замигала с испугу.

— Одна сволочь — извините! — может развалить то, что создают сотни. И как угнездился в сельском хозяйстве — ни пришей, ни притачай. Кто-нибудь, конечно, подсаживал да тянул.

Алена подумала, что вот Шурова кричит и ругается, а голос ее все равно похож на звуки виолончели.

Не глядя на Алену, Шурова заговорила:

— Перевыполнение плана дает совхозу так называемый директорский фонд. Он в основном идет на строительство, благоустройство, культурные нужды. И нам, «новорожденным», этот фонд как хлеб.

— …И что? — невольно спросила Алена.

— Первоначальный план нам дали три тысячи девятьсот тонн зерна. Это мало, — сердито сказала Шурова, и Алене показалось, что у нее что-то сильно болит, но она старается отвлечься, скрыть боль. — Вот этот тип из краевого управления нежно так пел: «Вы люди новые, у нас опыт, мы целину изучили…» Словом, я, дура, сдалась, приняла план. — Шурова вынула из пачки, лежавшей на столе, папиросу, сказала мимоходом: — Все курить бросаю… Бросишь тут, черта лысого… Когда отсеялись, выдвинули мы свой план. Удалось вместо запланированных восьми тысяч гектаров засеять пятнадцать с половиной. Приехал этот «сахарный тенор», насыпал похвал, обещаний… Утвердили нам новый план: восемь тысяч двести тонн.

Алена подумала, что недослышала:

— Больше чем вдвое?

Шурова кивнула головой.

— Много, но реально. И вот четыре дня тому назад опять явился «сахарный», пел арии на все лады, а сегодня — хлоп! — этакая успокоительная бумага: «Сдать государству девять тысяч тонн».

Алена охнула.

— В разгар уборки, когда ничего уже сделать нельзя, — все больше горячась, говорила Фаина Захаровна, — вынь да положь неизвестно откуда восемьсот тонн. Мерзавец! Выходит: люди отлично работали, шли с перевыполнением, а пришли к срыву плана — представляете? И директорский фонд летит вместе с благоустройством…

Тоненько звякнул телефон, Шурова мгновенно сняла трубку, и Алена поняла, что у нее «болело».

— Алло! Да! Николай Петрович? Шурова из «Цветочного», — кричала она в клокотавшую трубку. — Слышишь меня? Об изменениях плана тебе известно? Так что они там, ошалели?

Театральной бригаде пришлось повидать немало колхозов и совхозов, где от уборочной горячки все, казалось, накалено до крайности, все раздражены, то и дело возникали недоразумения, перебранки, срывы, авралы. В «Цветочном», как и везде, чувствовалось напряжение, энергичный рабочий ритм, но при этом уверенный, устойчивый, напоминавший деевский.

— Похоже на «естественную атмосферу», — с видом знатока сказал вчера Женя Алене. Она, как и ее товарищи, уже понимала, насколько «естественная атмосфера» зависит от руководителей, и ее интерес к Шуровой еще более усилился.

— Надо же думать о людях, — почти кричала Шурова, — обмануть молодежь… Ну конечно, никого нельзя, а молодежь — особенно…

Алена вдруг отчетливо представила, как подкупающая «естественная атмосфера» подрывается, и поежилась, вспомнив Верхнюю Поляну.

— Звони. Подожду. — Шурова положила трубку, взяла брошенную было папиросу, еще раз затянулась.

— Что? — не утерпев, спросила Алена.

— Позвонит секретарю крайкома. — Помолчала, затянулась. — Черт, голова кружится. — И опять помолчала. — Молодежь никак нельзя обманывать. — Она усмехнулась, посмотрела на Алену невесело. — В молодости все воспринимается трагичным, непоправимым. Первая любовь кажется единственной, первое разочарование — крушением. Все переживается остро, бурно. — Она бросила папиросу. — Коллектив наш почти весь — от семнадцати до двадцати трех, а вместе нам только седьмой месяц — не окрепли еще. Такое берет зло! Такое зло!..

Телефон снова зазвонил.

— Шурова слушает. — Она прикрыла глаза рукой, словно устала от света. — Хорошо. Я сама позвоню. До завтра. — На молчаливый вопрос Алены ответила. — Не дозвонился. Утром теперь… — и встала из-за стола. — Да… А у вас дело какое?

— Нет, просто так.

— Не говорите никому ничего. Зря только народ смущать. Мы — не бутерброд с ветчиной — так просто не скушаешь, — легко сказала Шурова, прощаясь с Аленой в холодной звездной черноте ночи…

И почему-то вспомнился день похорон Лили, Соколова, разговор в гардеробной…

— Спокойной ночи, — как только могла тепло, сказала Алена и неожиданно для себя спросила: — А вы не верите в единственную любовь?

Женщина взяла Алену за плечо небольшой сильной рукой, чуть блеснула в темноте ее улыбка.

— Большая любовь всегда единственная, ни на какую другую не похожая.

Сейчас, спускаясь по тропке, Алена задумалась о Шуровой. Голос у нее как виолончель.

Утром у конторы Фаина Захаровна садилась в свой «газик» и говорила бухгалтеру, стоящему на крыльце: «Ну, запишут нам с вами замечание в акт ревизии, не стоять же делу, — увидела Алену, махнула ей и крикнула: — Все в порядке, девочка!»

Алене вдруг так захотелось узнать, как живет эта женщина, почему она говорила о любви? Но задержаться хоть на один день Алена не согласилась бы.

Две девушки лет по семнадцати, в ярких косынках и чистых белых передниках, усадили артистов под навесом за длинный стол, покрытый светлой клеенкой. Проворно бегая в кухню (крытую толем будочку), они принесли салат из помидоров с огурцами, свежие щи, гуляш и особенно хлопотали вокруг Олега, наперебой отвечая на его вопросы.