Однако, несмотря на все усилия Алены, примирения Лили с «колхозом» не состоялось. Лиля заупрямилась, к зарубежной литературе не готовилась, на экзамен прийти побоялась, с помощью Клары добыла справку о болезни, и остался у нее «хвост» на осень.

Прочитав письмо, Алена почувствовала, что надо Лильке помогать. В первый момент стало жаль уезжать из дому на шесть дней раньше. Но чем дальше, тем больше она думала об отъезде, тем сильнее он ее манил. Представлялась скорая встреча с товарищами, педагогами, конечно, больше всех — с Соколовой… И еще одно обстоятельство приятно волновало. Во время сессии Алена как-то вечером забежала к Лиле. Квартира была полна гостей. Слышалась музыка, в открытую дверь в конце коридора Алена увидела танцующие пары.

— Раздевайся и оставайся! — Лиля старалась стащить с Алены пальто.

На Алене была старая юбчонка, перелицованная из материнской, и ситцевая блузка. А танцевать хотелось до смерти. И Алена поторопилась убежать.

Теперь у нее будет в чем пойти на любую вечеринку: Петр Степанович подарил ко дню рождения крепдешин на платье — красивого вишневого цвета. Вчера ходила на примерку — очень красиво получается.

Нетерпение охватило Алену, даже оставшиеся до отъезда дни стали казаться бесконечными, и тревожило одно: вдруг не удастся уговорить мать?

— Плохое написали в письме или хорошее? — спросил Леша после обеда, помогая Алене складывать белье в корзины, чтоб полоскать на речке.

— Как тебе сказать?.. — Алена посмотрела на его серьезное смуглое личико. — Это от Лили Нагорной. Я тебе говорила про нее, она очень просит приехать пораньше — не подготовиться ей самой к экзамену.

— Когда пораньше? — спросил Леша, и в его голосе Алена услышала тревогу.

— Видишь ли, — не отвечая прямо, начала она. — Лилька такая несчастная… — И стала рассказывать о Лиле, обо всем, что пришлось ей пережить в детстве, о ее одиночестве.

Леша слушал внимательно, но ничего не сказал. Тогда Алена поделилась с ним своими опасениями, что мать не отпустит ее. Мальчик опять промолчал. И только когда спускались к реке — Алена, с двумя тяжеленными корзинами на коромысле, а Леша с обычной базаркой в руке, — он сказал грустно, с недетской рассудительностью:

— Раз уж задумала ехать, с отцом поговори. Он сирот жалеет.

В это лето Алена впервые заметила, что Лешу тяготит ее отношение к Петру Степановичу, и подумала, что сейчас братишка опять станет стараться расположить ее к отчиму.

После смерти тети Любы Алена приняла Петра Степановича как родного. Осиротевших братишек Алена очень жалела — Степашке шел тогда третий год, а Леше всего десятый месяц — она помогала матери возиться с малышами, выхаживала хворенького Лешу и особенно привязалась к нему. Ее трогало, когда мальчики стали звать ее мать мамой. И вдруг однажды вечером мать подошла к Алене.

«Доча, — виноватым голосом начала она, — мы с Петром Степановичем расписались нынче».

Алена не ожидала такого предательства. Если кто-нибудь из знакомых женщин заикался о том, что «Наталья Петровна — женщина-де молодая еще и одной без мужа неладно», мать решительно обрывала все эти разговоры. И вот, ничего не сказав Алене, изменила памяти отца, вышла замуж… И за кого? А говорили, Петр Степанович без памяти любил тетю Любу!

Алёне опротивели все взрослые, в особенности же отчим. Она перестала называть его дядей Петей, а только Петром Степановичем и на «вы».

Но время сгладило обиду, однако прежнее доверие к матери не вернулось. К Петру Степановичу Алена постепенно стала относиться спокойнее, и только упрямство мешало ей снова примириться с ним — добрым, заботливым человеком.

…Солнце садилось в тучи, красные отсветы зари полосами ложились на серую воду. Отжав последнюю скатерть, Алена разогнула усталую спину и без восторга подумала, что предстоит еще с пудовыми корзинами подниматься в гору да проулком тащиться с полкилометра.

— Устала? — посочувствовал Лешка. — А ведь можно было и завтра выполоскать. Задорная ты слишком!

— Да? — поддразнивая, спросила Алена. — Завтра бы мама не дала.

— А ты двужильная. — И вдруг, подняв голову, посмотрел на пригорок позади Алены и весело крикнул: — Папа!

Петр Степанович спускался по тропинке.

— Разве можно, Лена, этакую тяжесть таскать! — строго сказал он. — Долго ли и надорваться!

В гору поднимались втроем. Петр Степанович с большими корзинами на коромысле, Леша с базарной корзинкой, последней плелась Алена с пустыми руками. Она думала, что братишка дело посоветовал — начать разговор о предстоящем отъезде с Петром Степановичем, с ним-то мать спорить не станет. Алена не придумала еще, как и начать — ее опередил Лешка.

— Аленке уезжать надо. У нее подружка… Она как безнадзорная, хуже всякой сироты, — и торопливо рас сказал отцу про письмо, про Лилю, голосишко его звенел, от сочувствия к Лиле и, вероятно, от огорчения, что сестра уедет раньше времени.

Уже у самого дома Петр Степанович сказал:

— Мать не тревожь. Я с ней сам!

Алена стала развешивать белье, а когда вернулась, мать со слезами спросила:

— Тебе чего на дорогу-то испечь? — И тут же добавила: — Конечно, товарища в беде бросать негоже — разве ж я не понимаю!

Все обошлось куда легче, чем ждала Алена.

Ложась спать, она собиралась всласть помечтать на свободе — столько интересного ждало ее! Беспокоило, что мать расстроилась и Леша загрустил, но впереди ждали институтские друзья… Наверное, уже пришел из министерства ответ на их письмо о своем театре. Она вытянулась на постели, и все ее мысли, желания и чувства мгновенно поглотил сон.

Глава восьмая. «Мы — люди искусства»

Все плыло в одурманенной голове. Мысли растекались, таяли. События ночи, будто разрозненные кадры, возникали и тускнели. Только чувство унижения, мучительное, как тошнота, не проходило.

— Так и надо мне! Так и надо! — тупо вслух повторяла Алена.

Пусто было на широком проспекте, да и не все ли равно, услышит ли кто-нибудь ее слова или не услышит. Снег взвизгивал под ногами все злораднее. Алена зацепила за что-то каблуком и вдруг заметила, что идет без ботиков, в одних туфлях, и тут же почувствовала, что ступни у нее точно онемели. «Отморожу. Еще днем было двадцать три, а сейчас…» Она стала сильнее постукивать ногами о панель, но ощущала эти удары не в ступне, а где-то выше колена. Без волнения подумала: «Так, должно быть, чувствуют на протезах! — И опять сказала себе: — Отморожу, наверно». Прошла еще с полсотни шагов и внезапно отрезвела, как в ту минуту, когда решилась бежать из квартиры, наполненной хмельным полумраком и равнодушно-враждебными тенями. Отрезвела и поняла, что отморозить ноги, остаться калекой — хуже смерти. Попробовала на ходу пошевелить пальцами, но их крепко сжимали тесные туфли. Алена присела на корточки, скинула варежки и, с силой прижимая ладони, потерла ноги от колен до щиколоток. Холодный скользкий капрон точно прилип к коже, лишив ее чувствительности. Алена схватила варежки и принялась растирать ноги, но сразу поняла, что это бесполезно. До дому еще шагать и шагать, и надо пройти мост, где всегда шальной ветер. Она побежала, шатаясь, скользя, спотыкаясь на непривычно высоких каблуках, «Отогреться бы где-нибудь! Кто пустит — все спят. Окна темные. А если забежать в подъезд?» Она шагнула на ступеньку — тяжелая дверь с зеркальными стеклами не поддалась: заперто. В следующем подъезде, мягко привалясь к углу, сидела «шуба».

— Вы не пустите меня обогреться немножко? Ноги совершенно замерзли.

«Шуба» зашевелилась, над воротником, как голова черепахи из панциря, высунулась шапка, блеснули глаза, сонный женский голос заворчал:

— Квартиру обчистишь, а мне отвечать? Иди грейся, где гуляла. — И уже вслед убегавшей Алене донеслось: — Всякая прости господи… Шляется, пьянь! Молодежь…

Алена бежала все быстрее меж темных домов и все яснее представляла, что ждет ее, если отморозит ноги. Все. Жизнь кончена. А в этих домах, в теплых постелях спокойно спят, и никто не поможет ей.