Что-то похожее происходило с нынешней весны и в России. Но если в песках ликующее возрождение продолжается всего несколько бурных влажных дней, то российская весна затягивалась вот уже почти на целый год. Огромную страну забрызгивало ядом невиданного озлобления, кровавой мести и безжалостных расправ. Здесь все, буквально все грозило смертью. Население большой державы на глазах превращалось в скопление, в жуткое переплетение взаимно ненавидящих людей, в сплошное отвратительное змеевище.

И – еще. Жизнь в пустыне не знает жалости. Безжалостна суровая природа, безжалостны и люди. Заболевшего в пути верблюда лишь освобождают от тяжелой клади, развьючивают и оставляют умирать. Животное ложится на песок и тоскливо, обреченно провожает уходящий караван. Верблюд уже слышит нетерпеливое завывание шакальей стаи, но знает, что эти ненасытные твари с жадными зубами не набросятся на него, пока нескроется вдали последний силуэт, пока не смолкнет тусклый бряк караванного колокольчика. Только тогда они осмелеют и накинутся на обессиленную жертву и примутся рвать ее на части, давясь кусками теплого, еще трепещущего мяса…

Хаджиев, дремавший не раздеваясь, не снимая сапог, поднимался с лежанки и выходил в кромешную темень поздней осенней ночи.

На втором этаже бессонно светилось одинокое окошко. Корнилов читал до самого утра. Хаджиев с гневом вспоминал приезд последнего столичного лазутчика – Львова. Кто-то из конвойцев еще тогда бросил по адресу скользкого, льстивого человека: «Глаза – бирюза, душа – сажа…» Интересно, почему он молчал, пока газеты поносили ни в чем не виноватого «уллы-бояра»? Куда его спрятали? И лишь во вчерашних газетах, за которыми Хаджиев специально ездил на вокзал, к поезду, появилась телеграмма Львова на имя Керенского: «От души поздравляю Вас… Рад, что спас Вас от руки Корнилова».

В газетах сообщалось о производстве нескольких рядовых казаков в офицеры. Сделал это сам Керенский в порыве благодарности. К нему явилась делегация казачьего полка, столкнувшегося на подступах к Петрограду с рабочими заслонами. Агитаторы постарались отвести неминуемое столкновение. Казакам доказали, что они стали жертвами чудовищного обмана, они исполняют приказы вовсе не начальства, а изменников, предателей… Прямо в Зимнем дворце Керенский поздравил казаков с офицерским чином и приказал беспощадно расправляться с любыми смутьянами, невзирая на имена и высокие чины.

Хаджиев, как и все текинцы, презрительно относился к казакам. Они погубили «ак-падишаха» (белого царя), теперь они собираются погубить «уллы-бояра». На что польстились? Аллах все равно накажет их за подлое предательство. Придет время, и они горько раскаются, но только будет уже поздно, слишком поздно!

«Вступление в единоборство со страшным львом является признаком безрассудства и безумства. Имея в мыслях ветер высокомерия, власти и желания управлять, они упадут на землю презрения. Ступив ногой смелости в долину гибели, они обратят лицо в сторону бегства и станут мишенью рока, а также пищей меча…»

Лавр Георгиевич отправился под арест со спокойной совестью. Предстоящий суд его нисколько не страшил. Готовились сказать всю правду и Лукомский с Романовским… Напрасно Нежин-цев – он появился в Быхове, когда арестованные лишь обживались в здании гимназии, – напрасно он уговаривал генералов возмутиться и воззвать к здоровым силам армии.

– Лавр Георгиевич, вам стоит только сказать слово – и лучшие наши офицеры отдадут за вас жизнь. Я это знаю!Предложение своего любимца Корнилов отклонил. Он по-прежнему не хотел никакой междоусобицы.

Полк, сформированный Нежинцевым, покидал место своей постоянной дислокации. Куда направлялся? Этого не знал и сам Нежинцев. Пока полк переводился в Киев. На старом месте, в Проскурове, у Нежинцева не заладились отношения с Советом. Узнав, что местные депутаты раздувают слухи о жертвах еврейского погрома (убито будто бы более 60 тысяч человек!), Нежинцев не стерпел и рассмеялся:

– Помилуйте, господа, во всем Проскурове живет каких-то 15 тысяч!

С тех пор за добровольцами установилась репутация антисемитов и погромщиков.

Нежинцев рассказал, что для ударников (так он называл своих бойцов) будет сшита особенная форма: черно-красные погоны и на левом рукаве мундира голубой шеврон с черепом и костями. Отборные части возрождаемой русской армии должны одним своим видом наводить страх на любого противника. Нежинцев сокрушался, что негде добыть стальных касок…

Первый полк добровольцев покидал фронтовой район и направлялся в тыл. Там, в глубине России, его ждал совершенно новый враг.

Нежинцев попросил:

– Лавр Георгиевич, встаньте у окна. Мы пройдем мимо.

Корниловский ударный полк тронулся под гром оркестра, перепугав быховских обывателей. Арестованные генералы стояли у окон второго этажа – в каждом окне по фигуре. На ударниках знаменной роты Корнилов различил кумачовые погоны и голубые квадратики нарукавных шевронов. Командиры подразделений энергично выворачивали вправо головы и (рука под козырек) упоенно колотили подошвами в мостовую.

Знаменная рота прошла в торжественном безмолвии и четким строем. Следующие роты подходили с песнями:

Смело, корниловцы, в ногу. Духом окрепнем в борьбе…

Минуя здание гимназии, ряды сворачивали в переулок. Тяжелая местечковая пыль оседала на листьях тополей, тронутых осенней желтизной. Внезапно генералы увидели немолодого офицера, ковылявшего с палочкой в руке. Поравнявшись с окнами, он вскинул руку к козырьку. Это был батальонный командир.

Смело мы в бой пойдем За Русь святую И всех жидов побьем, Сволочь такую!Проводив полк, генералы взволнованно посовещались, и Хаджиев поскакал на вокзал, торопясь вручить Нежинцеву послание Корнилова: «Все ваши мысли, чувства и силы отдайте Родине, многострадальной России. Живите и дышите только мечтою об ее величии, счастье, славе. Бог вам в помощь!»

Объявив о генеральском мятеже и арестовав военачальников, Керенский поверг страну в состояние лихорадочной горячки. Российского обывателя охватил ужас. Армия внезапно представилась сборищем убийц и грабителей. Газеты умело обыгрывали азиатский конвой главного заговорщика – Корнилова. Да и сам он, уроженец степного края, выглядел как современный Аттила. Святой Руси угрожало новое нашествие кочевников.

Еще в середине августа генерал Корнилов провозглашался спасителем России. Спустя всего две недели он превратился в кровавое чудовище.

Августовский мятеж царских генералов завершил то, что начиналось пресловутыми мартовскими приказами № 1 и № 2.

Решительно переменилось отношение Временного правительства к большевикам. Из непримиримых врагов они мгновенно стали главными союзниками. А их место – безжалостных ненавистников правительства – заняла армия.

В начале сентября на каждого человека в офицерской форме стали посматривать, как на закоренелого корниловца.

Вышло так, что русский офицер стал страшнее немца.

Героическая Троя, как известно, отбивала натиск неприятелей долго и упорно. Крепость пала от Троянского коня. Для России ее ненавистники приготовили сразу двух «коней»: немецкий вагон (Ленин) и американский пароход (Троцкий).

Полнейшая деморализация русской армии поразительным образом совпала с активнейшей деятельностью Советов. И примечательно, что именно в эти дни совершенно замер гигантский фронт. Немцы почему-то не спешили воспользоваться счастливою возможностью. Они чего-то выжидали, как бы позволяя Керенскому без помех расправиться с ненавистным русским генералитетом.

Генерал Алексеев продержался на своем посту недолго – всего несколько дней. Арестовав «царских сатрапов» (так назывались главные мятежники), он был снят. Керенский испытывал подвешенное состояние, когда боевые генералы наотрез отказывались от самых лестных назначений. В конце концов ему пришлось опереться на Брусилова и Бонч-Бруевича. В пристяжку к ним были возвышены ближайшие родственники премьер-министра – Верховский и Барановский.

В августе Керенский требовал присылки верных войск для защиты Петрограда. В сентябре он впадал в истерику, узнавая о движении любого воинского эшелона в сторону столицы. Особен-но страшил его 3-й Конный корпус во главе с генералом Крымо-вым.