– Если эти «товарищи» будут много разговаривать, ты ведь знаешь, что надо делать! Иди спокойно. Хозяин только зубы скалит, но хвостом виляет.

Всю ночь, до трех часов утра, из типографии не вышел ни один рабочий. К началу дня кипы листовок доставили в штаб. Хаджиев пересчитал увязанные пачки и отпустил джигитов отдыхать.

За утренним чаем Лавр Георгиевич внимательно вгляделся в воспаленные глаза Хаджиева:

– Что, хан, джигиты разобрались, кто такой Керенский? Глаза текинца вспыхнули:

– Буюр-ага, прикажи!

Корнилов спросил, отдыхают ли как следует джигиты. Молодой офицер замялся. В эскадроне уже четвертую ночь не снимают сапог. Затем он рассказал, что ночью приезжали из Текинского полка. Весть о мятеже уже раскатывалась по стране. Командиры эскадронов горячо поддерживают «уллы-бояра». Но вот полковник Кюгельген… По настоянию ротмистра Натанзона за командиром полка стали приглядывать в оба глаза.

Лавр Георгиевич подумал о Нежинцеве. Надо будет его Корни-ловский полк перевести поближе, чтобы на всякий случай был под рукой.

Временное правительство, объявив Корнилова мятежником, немедленно провозгласило «крестовый поход на гнездо измены» – так в газетах стали называть главную Ставку в Могилеве.

В Керенском вдруг пробудилась небывалая активность. Первым делом он объявил Петроград на осадном положении и призвал столичный гарнизон мужественно защищать «твердыню русской революции от узурпатора». Генерал-губернатором Петрограда он назначил Савинкова. Бывшему террористу пришлось возглавить оборону, защищать столицу и правительство. Он обязывался отстоять свободу и демократию от мракобесов в военных мундирах.

Прочитав корниловское «Обращение к народу», Савинков забеспокоился. Ему доносили о настроении военных. Генералов тронула искренняя боль Корнилова за судьбу России. Новоиспеченный генерал-губернатор прикинул свои силы. Если только Корнилов вздумает на самом деле взять столицу с бою, то никакого боя не получится. Гарнизонная разболтанная шваль на серьезное сопротивление просто не способна. Эти митинговые ора-тели с полными карманами семечек страшны для обывателя и годились разве что для внезапных ночных обысков по квартирам.

Тем временем на ближние к Петрограду станции стали прибывать эшелоны с кавалерийскими частями. Назывались Дагестанский и Осетинские полки Дикой дивизии, дончаки 1-й казачьей дивизии, затем на кавалеристах замелькали околыши и лампасы желтого цвета – это спешили части славной Уссурийской диви-

зии. Керенский обмирал и неистово стучал кулаками. Савинков сдержанно посмеивался. Кавалерийские части никакой угрозы Петрограду не представляли. Они двигались по его распоряжению, отданному им еще до «мятежа». Сказывалась инерция громадного военного механизма. Войска спешили не на штурм Временного правительства, а на его защиту. Так было задумано… Однако паника вокруг Керенского была ему только на руку. Хладнокровием Савинкова восхищались. Мгновенно вспомнилась вся его боевая биография. На него смотрели как на единственного спасителя.

Снова воскресли все его безумные мечтания…

Демонстрируя чудеса хладнокровия и распорядительности, он от имени премьер-министра запретил железнодорожникам исполнять любые приказания изменника Корнилова. В критических случаях приказывалось оказывать активное сопротивление. Затем он проявил заботу о личной безопасности премьер-министра. С первых дней «мятежа» охрана Керенского поручалась революционным матросам с крейсера «Аврора».

Он добился своего: Керенский, затравленный, мятущийся, стал смотреть на генерал-губернатора столицы как на свою каменную стенку.

Это тоже входило в честолюбивые замыслы бывшего террориста и модного писателя.

Но имелись ли генералы, на которых правительство в случае чего могло бы опереться? Имелись. Немного, но нашлись: неукротимые честолюбцы Брусилов и Бонч-Бруевич и конечно же верный до гроба Верховский. К первым двум Савинков не испытывал доверия – они безоговорочно примкнут только к победителям! Зато с Верховским, шурином отчаянно трусившего премьер-министра, он мог быть совершенно откровенным. Этот раз и навсегда «поставил» на своего высокого родственника.

Верховский оказался человеком распорядительным. Он объявил, что лично сам возглавит «крестовый поход» на гнездо мятежников, на Могилев. Для этой цели он избрал фронтовые части: 55, 56, 85, 193 и 251-й пехотные полки. Затем он грозно предупредил генерала Каледина, пребывавшего в Новочеркасске, что любая казачья часть на стороне Корнилова будет считаться мятежной частью со всеми вытекающими отсюда последствиями. И лишь после этого он через газеты обратился к главному «мятежнику», генералу Корнилову: «С ужасом прочитал Ваш призыв не подчиняться законному правительству… Подумайте о гибели, в которую Вы толкаете страну!»

Своего шурина немедленно поддержал сам Керенский. Ему становилось неловко постоянно находиться за спиной Савинкова: это унижало. Он решил высунуться и напомнить о своем сущест-вовании. Обратившись к газетчикам, он еще раз объяснил, почему он так возмущен наглым ультиматумом генерала-узурпатора:

«Усматривая в предъявлении этого требования, обращенного в моем лице к Временному правительству, желание некоторых кругов русского общества воспользоваться тяжелым положением Русского государства для установления в стране государственного порядка, противоречащего завоеваниям революции, Временное правительство признало необходимым для спасения Родины, Свободы и республиканского строя уполномочить меня принять некоторые скорые меры, дабы в корне пресечь все попытки посягнуть на верховную власть в государстве, на завоеванные революцией права граждан».

Савинкову полюбились ночные бдения правительства. Как правило, заседали до рассвета. Министры уставали и легко поддавались на «железные» требования столичного генерал-губернатора. Савинков снова, как в былые боевые годы, ощутил сладостную полноту власти. Веки его глаз снова надменно приспустились. Он не церемонился с этими безвольными, ничтожными людишками, возомнившими себя, видите ли, настоящими вершителями судеб его несчастной России… В тот день, когда было решено, что Керенский должен обратиться к представителям дипломатического корпуса, министры разошлись в шестом часу утра. А к 11 часам необходимо было вновь съезжаться. Положение осажденного города требовало жертв. От руководителей страны требовалось начисто забыть о покое. «На войне как на войне, господа!»

В эти дни Савинков вспомнил о генерале Алексееве. Что ни толкуй, а эта фигура была вровень с корниловской. Алексеева призвали и принялись уговаривать на подавление «мятежа». Алексеев, битый, тертый, стал всячески увиливать, попросил времени для размышлений. Его отпустили и – на всякий случай! – утвердили в должности заместителя столичного генерал-губернатора. Чутьем старого террориста Савинков чуял, что такой человек, как Алексеев, скоро может пригодиться.

Уверенно распоряжаясь на шахматной доске событий, Савинков чувствовал себя великим игроком, способным рассчитывать варианты на множество ходов вперед, – во всяком случае, гораздо дальше любого из своих соперников. К своему великому сожалению, он совершенно упустил из виду такую вроде бы невзрачную фигуру, как Чернов (Цукерман). И многолетний лидер эсеров доказал незадачливому игроку, что в настоящих шахматах даже ничтожная пешка может побить ферзя.

Чернов (Цукерман) не только клеймил Корнилова в газетах («Гнусный мятежник…», «Уничтожение демократии…», «Превращение страны в солдатскую казарму…»), он бесстрашно отправился в эшелоны прибывающих частей (вместе с Филоненко) и стал кричать: «Не слушать приказов изменника Корнилова». Онвесьма умело обыграл верность текинцев «мятежному» генералу. «Хищные чеченцы собираются утопить русскую революцию в крови!» Однако самый сильный ход он сделал, заявив газетчикам, что ему становится подозрительным сам Керенский, превратившийся, по сути дела, в безвольную игрушку в нечистоплотных руках Савинкова.

Нечистоплотные руки… Ах, негодяй!