Вернувшись в Лондон через неделю, Робин поняла, что соскучилась по работе. Столик в спальне был завален заметками, второпях сделанными на конвертах и оборотной стороне списков покупок. Робин закрылась у себя в комнате, выходя только для того, чтобы поесть. К концу месяца заметки превратились в аккуратную стопку машинописных страниц. Робин поздравила себя, провела расческой по волосам и попыталась найти губную помаду. Когда раздался стук в дверь, она рылась под кроватью.

Девушка открыла, и младшая мисс Тернер прошептала:

— Робин, милочка, пришел мистер Гиффорд.

Обе мисс Тернер обожали Фрэнсиса. У Робин ёкнуло сердце, и она бегом спустилась по лестнице. Фрэнсис ждал в гостиной. Его кожа покрылась загаром, волосы выгорели на африканском солнце. Девушка бросилась в его объятия. День, который до сих пор казался обычным, превратился в праздник.

— Как там в Танжере?

— Жарища. В здешней холодине пришлось надевать три свитера сразу. Ангус подхватил там лихорадку, а еда была отвратительная, — ворчливо ответил Фрэнсис, не находивший себе места. — Радость моя, надевай свои красивые одежки. Я хочу тебя куда-нибудь свозить.

Она покачала головой:

— Не могу.

— Пожалуйста, милая. Я соскучился по тебе.

— Фрэнсис, я тоже соскучилась, но сегодня вечером у меня собрание.

— Опять твои ужасные пацифисты? Брось, Роб, один разок пропустишь. Все эти старые суфражистки и бородатые христиане…

Насмешка над тем, что было ей дорого, разозлила Робин.

— Фрэнсис, я член комитета. Мне нужно представить докладчика. Я действительно не могу пропустить это собрание.

Гиффорд мгновение смотрел на нее, потом сказал: «Как хочешь», — круто повернулся и ушел.

Робин хотела побежать за ним, но сумела остановиться. Она продержалась этот вечер и еще два дня, то ругая себя за гордость, то напоминая себе, что во всем виноват сам Фрэнсис. Через три дня Робин, уверенная в том, что потеряла его, изгрызла себе ногти и рявкала на каждого, кто с ней заговаривал. Она то и дело прокручивала в уме сцену его ухода, пока не начинала болеть голова. Теперь она уже не знала, кто из них был виноват в ссоре. Но как-то вечером Робин возвращалась к себе и увидела, что Фрэнсис сидит у стены дома мисс Тернер, едва различимый за огромным букетом. Она бросилась к нему.

— Прости, я вел себя по-свински. — Фрэнсис протянул ей белые лилии и ярко-розовые стефанотисы. — В Танжере было ужасно. Пекло адское, а этот гад Дензил Фарр вечно путался под ногами. Я подхватил какую-то желудочную заразу и не вылезал из сортира.

Внимательно посмотрев на Фрэнсиса, Робин заметила, что загар загаром, а тонкие морщинки вокруг его глаз остались белыми.

— Ты простила меня? — спросил он и обнял ее так крепко, что раздавил цветы, и их густой аромат напоил унылый лондонский воздух.

На выходные Фрэнсис увез ее в Лонг-Ферри. Два дня они провели в старом доме одни, занимались любовью, кормили друг друга консервированными сардинами и ели персики на продуваемом всеми ветрами бельведере, любуясь звездами.

После этого жизнь Робин стала такой же, какой была до его отъезда. Каждый вечер они куда-то выезжали и большинство выходных тоже проводили вне дома. В полуподвале на Хакни всегда было полно народу; вставая по утрам, чтобы забрать молоко, Робин переступала через людей, храпевших на полу гостиной. Однажды глубокой ночью она застала на кухне бездомного поэта, шарившего по шкафам в поисках еды. Старшая мисс Тернер начала ворчать, и Робин приходилось придумывать самые невероятные поводы, чтобы оправдать свое отсутствие.

В середине декабря они отправились на фотовыставку. Увязавшийся с ними Джо внимательно всматривался в темные крупнозернистые снимки. Фрэнсис вполголоса объяснил:

— Много лет назад во время школьных каникул Джо таскал меня в холодные, замерзшие пустоши, чтобы фотографировать камни.

Услышавший его Джо сказал:

— Скалы, Фрэнсис. Это были скалы, черт побери. Робин, ты знаешь, о чем я говорю. Мрачные пруды, поросшие тростником; холмы с выгоревшей травой… Я мечтал, что мои снимки будут висеть на стенах какой-нибудь шикарной маленькой галереи в Хэмпстеде.

Эллиот улыбался, но Робин видела, что в его темных глазах горит страсть.

Как-то рано утром она стояла рядом с Фрэнсисом на мосту Ватерлоо и следила за восходом. Слабые лучи зимнего солнца окрашивали туман над Темзой в розовые и золотые тона. Робин вспомнила, что не писала домой уже несколько недель, только тогда, когда получила открытку от Хью с просьбой сообщить, жива она или нет. Она наспех сочинила какую-то небылицу и тут же бросила письмо в почтовый ящик.

Однажды днем она обходила дома и вдруг поняла, что находится неподалеку от лачуги Льюисов. Валил снег, все тротуары и мостовые были серыми и скользкими от грязи и гололеда.

Когда девушка шла по Уолнат-стрит, в нее угодило несколько метко пущенных снежков. Она помахала рукой Эдди и Ларри, игравшим во дворе, и начала копаться в карманах, разыскивая сладости.

— Маме плохо, — сказал Эдди, взяв у Робин несколько слипшихся кусочков лакрицы. — Она ждет маленького, но еще рано.

Ларри кивнул и широко распахнул глаза. Робин толкнула входную дверь Льюисов.

Миссис Льюис лежала на кровати съежившись. Ее лицо было худым и бледным, под глазами залегли темные круги.

Робин присела на корточки около кровати:

— Вам надо было послать за мной…

— У меня уже были выкидыши, — еле слышно ответила женщина. — Правда, на этот раз мне что-то худо… Хуже, чем обычно. Мисс Саммерхейс… — Миссис Льюис попыталась сесть. Робин помогла ей соорудить горку из серых комковатых подушек. — Вы не посмотрите на Лил? Я думаю, у нее круп. Она отказалась от еды.

Робин налила роженице чаю, а затем пошла наверх, в комнату, где спали девочки. Трехлетняя Лили и малышка Роуз лежали на одной раскладушке. Младшая крепко спала, но красное лицо и сильно распухшая шея Лили встревожили Робин. Дыхание девочки было шумным и прерывистым. Робин бережно подняла ребенка с раскладушки, открыла ему рот и посмотрела в горло.

Все горло было затянуто толстой белой пленкой, практически перекрывавшей дыхание. Робин застыла на месте как парализованная. Потом схватила одеяло, завернула девочку и отнесла ее вниз.

— Миссис Льюис, я отнесу Лили в больницу. Насчет денег не волнуйтесь: доктор Макензи ничего с вас не возьмет.

Потом она всю жизнь вспоминала полмили, отделявшие клинику от дома Льюисов, как кошмарный сон. Надвигались сумерки, снова пошел снег. Ее ботинки скользили в грязи. Она то шла, то бежала, подгоняемая страшными звуками, которые издавала девочка, пытавшаяся дышать. Ни такси, ни автобусов, которые шли бы в нужном направлении, не было. Когда девушка, сбитая с толку темнотой и снегом, столкнулась с каким-то прохожим, тот обругал ее. Руки и спина Робин ныли от тяжести. Она видела только белокурую прядь, выбившуюся из-под одеяла, и слышала душераздирающие стоны.

Добравшись до клиники, Робин толкнула тяжелую дверь и побежала по коридору. Она не стала стучать в дверь смотрового кабинета, а открыла ее плечом. Пациент, сидевший на кушетке с полузабинтованной ногой, уставился на нее разинув рот, а доктор Макензи сердито сказал:

— Робин, ради бога…

— Нил… По-моему, у нее дифтерит. Вы должны осмотреть ее… Пожалуйста…

Выражение его лица тут же изменилось.

— Мистер Симпсон, я попрошу вас на минутку выйти, — сказал Макензи, и пациент покорно захромал к двери.

— Сядь, Робин, и дай мне посмотреть на нее.

Она села, держа Лили на коленях. Дыхание ребенка стало еще более шумным и затрудненным. Когда Нил Макензи очень осторожно открыл девочке рот и посветил туда фонариком, комнату наполнили ужасные звуки.

— Боже всемогущий, — тихо сказал он. — Бедная малышка…

Робин молча смотрела на доктора, мечтая услышать, что девочка поправится и что она не опоздала. Но Макензи поднялся и пошел к телефону.

— Ее нужно немедленно отправить в инфекционную больницу.