Данила тоскливо посмотрел в окно: ведь он должен быть там — там же, поди, трудно, не хватает бойцов, а вот пришел бы еще он, тогда…

В кухню влетел один из колибердят — старшенький. Не кричал, выпалил шепотом, но Данила услышал сквозь жиденькие двери:

— Гайдамаки снизу идут! Видимо–невидимо! Цепями! Врукопашную! Ой, как бы нашим да не тикать…

Данила метнулся. Надел шапку. Перехватил винтовку правой рукой.

Тося охнула. Глаза ее со страхом смотрели на Данилу. Данила снял шапку. Переложил винтовку в левую.

— Тужьтесь! — кричал доктор Драгомирецкий.

Но Тося уже лежала тихо — не стонала, не тужилась. Меланья и Марта бросились к ней: не сомлела ли? Нет, не сомлела, просто отпустили схватки.

Доктор Драгомирецкий неодобрительно покачал головой. Эта передышка вовсе ни к чему. Роды, как видно, будут затяжные: ведь первый раз и такая конституция… Доктор наклонился к роженице. Стал осматривать. Неужто младенец не пройдет? При таких бедрах, таком тазе!.. Конечно, в нескольких кварталах отсюда, в хирургическом отделении Александровской больницы, всегда наготове операционная, если бы пришлось прибегнуть к… кесареву сечению. Но — несколько кварталов, извозчиков нет, цепи гайдамаков, да и в самой операционной сейчас, вероятно, уже хозяйничают гайдамацкие врачи — раненых гайдамаков оперируют… Чемоданчик с инструментами у доктора здесь, с собой, но… В таких условиях, без всяких приспособлений, без хирургической сестры, без… Доктор Драгомирецкий неодобрительно качал головой…

Данилу бросило в пот. Неужто в такой момент он не пойдет, останется здесь? А ведь Харитон умер у пулемета…

По улице, за забором, протопали какие–то люди. Над оградой замелькали стволы винтовок. Кепки и шапки. Красногвардейцы! Но — от яра! Отступают–таки?

Данила снова перекинул винтовку в правую руку.

Тося смотрела обессилено, молча.

— Пойду! — прохрипел Данила.

Тося хватала ртом воздух. В глазах застыл страх.

Доктор Драгомирецкий поднялся, выпрямился. Укоризненно посмотрел на роженицу, сурово — на онемевших в ожидании мам:

— Затягиваются роды… Фальшивая тревога… Плод еще не идет…

Тося тихо застонала и прикусила губу.

За забором, на Рыбальской, прогремело несколько выстрелов: красногвардейцы отходили, отстреливаясь.

Данила метнулся к окну. Потом к Тосе.

— Тося!.. — прошептал он. Слезы бежали у него из глаз. — Тося…

— Не вертись под ногами, — прикрикнула на него мама Марта.

— Данилка! — в ужасе всплеснула руками мама Меланья. Она видела лицо сына, и она услышала то, чего он и не сказал. «Неужто уйдешь? — взывали ее глаза. — Неужто оставишь жену в такую минуту?»

Снова загремели выстрелы на улице, но теперь уже с другой стороны — слева, со стороны кручи над яром. На кручу из яра прорвались–таки гайдамаки. Заходили «Арсеналу» во фланг.

Данила упал на колени и поклонился жене с будущим его сыном во чреве — до земли. Винтовка загремела по полу. Потом вскочил на ноги — страшный, с перекошенным лицом, с закушенными губами. Из глаз слезы текли и текли.

— Прощай, Тося! — не крикнул, а простонал. — Рожай счастливо!..

И, не взглянув на помертвевшее от ужаса лицо жены, бросился вон.

Иван с Максимом тоже вскочили с табуретов:

— Идешь?

Старый Брыль раскинул руки, словно хотел перехватить сына.

— Прощайте, батько! И вы, тато, тоже…

Данила был уже на пороге сеней.

— Прокляну!

Данила был уже на крыльце.

— Проклинаю!..

Старый Колиберда только качал головой, но не спорил.

Мамы — над роженицей — припали друг к другу. Меланья тихо плакала. Марта глядела сурово.

Доктор Драгомирецкий посматривал на нее с осуждением… Разве можно плакать над роженицей? Этого он, врач, разрешить не может: роженицу нельзя волновать!.. Этот… отец ребенка тоже… хлюст: нагремел своим идиотским ружьем, натопал сапожищами да еще волнует роженицу в такой момент!..

А впрочем, это, пожалуй, и к лучшему: он ведь тут все равно никому не нужен… А роды еще, очевидно, долго протянутся. Раз первые схватки оказались ложными, теперь затяжные будут роды — можете поверить долголетней врачебной практике доктора Драгомирецкого: узкий таз, первые роды, сама — ребенок…

Данила распахнул калитку — своих, красногвардейцев, уже не было видно справа, за углом. Слева, из яра, подымалась густая цепь гайдамаков. Красные шлыки кроваво пламенели на белом снеговом фоне Кловского спуска.

Данила положил ствол винтовки на калитку, прицелился и выстрелил.

Один гайдамак упал.

Данила выстрелил еще раз и еще — все пять. Упало еще двое гайдамаков. Другие, не ожидавшие этих выстрелов в упор, испуганно бросились назад.

А Данила побежал направо. За угол. Скорее! Еще можно успеть! Еще не отрезан «Арсенал».

Не отрезан — для Данилы.

Но от города «Арсенал» был уже отрезан.

Старый Иван Брыль, чтоб превозмочь гнев, как всегда философствовал:

— Украинский пролетариат сам только народился на свет, а ему уже рожать новую жизнь, вот и ломает его в корчах да муках.

3

И вот Флегонт сидел в окопе, вырытом прямо в снежном сугробе среди чистого поля.

Позади была станцийка Круты. Она не должна быть сдана — ее надо отстоять хотя бы и ценою жизни! Ибо это ключ от ворот Киева: так сказал сам атаман Симон Петлюра… Справа и слева, пересекая железнодорожное полотно и дугой загибая концы, тянулись окопы защитников, которым и предстояло «душу и тело положить за свою свободу», а также за эту станцийку Круты — ключ от Киева: сам Симон Петлюра так сказал… Впереди виднелись лишь рельсы железнодорожной линии. Две черные искрящиеся ниточки, вспыхивающие и угасающие в снежном сиянии, уходили вдаль. Там вдали был Бахмач — оттуда должны были наступать русские, большевики. Им во что бы то ни стало нужно было взять Круты, чтобы в Нежине соединиться с другими большевиками, украинцами. Тогда они вместе могут ударить на Киев… Но ни Киева, ни Нежина, и уж Круты ни в коем случае большевики — будь они русские или украинцы — взять не должны! Так сказал Симон Петлюра.

Флегонт ежился в жиденькой гимназической шинельке, дышал на пальцы, притопывал окоченевшими ногами, хлопал, как извозчик на козлах, руками по плечам. Для этого приходилось вставать во весь рост, а винтовку класть перед собой прямо в снег. Если встать на ноги, видны были и позиции противника. Русские большевики подошли эшелонами от Плисок и развернулись фронтом поперек железной дороги — от самой Сиволожи и до Омбыша. А позади, меньше чем в версте, виднелись и те самые Круты, на которые посягали большевики. Но Круты нельзя было отдавать. Петлюра сказал.

Погревшись немного, Флегонт вынужден был снова садиться, потому что линия противника впереди отстояла тоже не более чем на версту, и стоило кому–нибудь из защитников Крутов показаться над белым бруствером окопов, те сразу поднимали стрельбу — и по окопу неслось:

— Сядьте! Садитесь! Ну, посадите же этого дурака, господи, — чего он торчит!

И соседи справа и слева дергали за полы, тянули за рукава и усаживали обратно в снег.

Снежные окопы занимал только что сформированный курень «студентов сечевых стрельцов» — он называл себя «усусусы», в отличие от настоящих сечевиков — «усусов», и сейчас только призванные под ружье гимназисты и реалисты — именовались они «Молодая Украина». Пять сотен. Но героизм этих пяти сотен юных патриотов должен спасти всю Украину. Сказал Петлюра.

Ибо Круты решают исход войны.

И это сказал Петлюра.

Сам Петлюра в это не верил, даже знал наверняка, что это не так.

Со стратегической точки зрения проблемы обороны под Крутами не существовало. С тактической — защищать Круты было бессмыслицей. Ведь вторая группа советских войск двигалась на Нежин от Прилук — Крутам в тыл. А третья — от Чернигова — Вересочи — Веркиевки, и тоже в тыл Крутам.

Петлюра это знал.

Но в Киеве вспыхнуло восстание, и Петлюра решил снять с фронта все свои вооруженные силы, прежде всего «Кош Слободской Украины», «черных гайдамаков», как их уже прозвали за черные шлыки и черные дела, — и обрушиться на киевских повстанцев. Задушить восстание, укрепить столицу, а тогда противопоставить наступлению красных крепкий вооруженный кулак и… поднять этим упавший дух воинских частей Центральной рады и по всей Украине там, где они еще держались. А к тому же — способствовать этим актом делегации УНР в Бресте подписать мир на более выгодных для себя условиях.