— Предохранители снять! Пошли!

Гайдамаки щелкнули предохранителями, привели винтовки в боевую готовность и двинулись за командиром.

— А кто же второй? — поинтересовался Нольде.

Филер забегал вперед, когда к нему обращались, и сразу же стушевывался — держался на почтительном расстоянии, на три шага позади.

— Не могу знать, ваше… Полагаю: старший брат — с бородой и в золотых очках.

— С бородой и в золотых очках? — Нольде свистнул. — Неужто пожаловал из Петрограда сам… Юрий Пятаков?.. Вот это пташка!.. Вот это подвезло!.. Миф, блеф, фантасмагория!..

Нет, он, барон Нольде, и правда родился в сорочке…

Они вошли во двор — снег под ногами от мороза скрипел, даже повизгивал — и остановились перед флигелем. Луны не было, звезд тоже, небо заволокло тяжелыми плотными тучами. Но снег лежал свежий, пушистый и, казалось, сиял первозданной белизной. Окна первого этажа — квартиры Пятаковых — не светились, ставен на окнах не было.

Нольде посчитал окна.

— На каждое — по двое: один высаживает, второй — сразу внутрь. Мне отворить парадную дверь!

Противный скрежещущий звук раздробленного стекла сразу в десяти окнах точно распорол по швам притаившуюся тишину зимней ночи. Серые жупаны гайдамаков один за другим скрывались в черных провалах выбитых окон.

Нольде стоял на крыльце, постукивая носком сапога, методически похлестывая себя стеком по шинели. Он насвистывал под нос разухабистую солдатскую песенку:

Захожу я в бардаки, гоп–тир–дир–дай–дам,

Вокруг нее казаки, гоп–тир–дир–дай–дам…

Война все–таки, что ни говорите, веселая штуковина… В левой руке Нольде держал наготове электрический фонарик. Когда ему отворили дверь, фонарик, впрочем, не понадобился: гайдамаки успели зажечь лампы.

Посреди столовой стояли двое мужчин. У двери — заломив руки, застыла женщина. Один из мужчин — с всклокоченной бородой, без очков — близоруко моргал глазами. Он был в подштанниках и в забавной, похожей на женскую, длинной ночной сорочке. Руки у него тряслись, ноги подгибались, и весь он дрожал, как на морозе. Впрочем, из выбитых окон и в самом деле тянуло морозным воздухом. Второй — без бороды и без очков — смотрел не мигая, пронзительно и жестко. Он тоже был в сорочке, но в солдатских штанах на ремне.

— Пардон, мамаша! — Нольде отстранил женщину у порога, она застонала, всхлипнула, проговорила: «Боже, боже!» — Так кто из вас Леонид, а кто — Юрий!

— Я не Леонид! Я не Юрий! — вскрикнул тот, что с бородкой и в подштанниках. — Я — Михаил! Член партии конституционных демократов!..

Он был бледен, весь точно ослиз, щеки у него обвисли, толстая нижняя губа отвалилась на бороду.

Леонид отстранил брата рукой, посмотрел офицеру–контрразведчику прямо в глаза:

— Я — Леонид. В чем дело и по какому праву…

— Руки вверх! — Нольде поддал стеком по локтям Леонида, заставляя поднять руки. Но смотрел на Пятакова с бородой. — Вы — Юрий Пятаков?

— Нет, нет! Что вы! — Михаил Леонидович заплакал. — Я — Михаил! И я член…

Нольде нецензурно выругался. Афронт! И с чего это ему пришло в голову, что это должен быть Юрий Пятаков? Конечно же, он в Петрограде, давно известно: подсчитывает большевистские финансы. Но такая была бы удача, если б Юрий! A!.. В сердцах Нольде размахнулся и вытянул стеком по спине полуживого от страха Михаила Леонидовича, члена партии конституционных демократов. Михаил Леонидович тихо охнул, присел на корточки и еще чаще заморгал. В его близоруких глазах застыл смертельный ужас. Леонид сделал шаг вперед и схватил офицера за руку:

— Какое вы имеете право! Негодяй!..

Нольде осатанел. Его рука со стеком широко замахнулась. Он нацелился ударить прямо по лицу. Мать у порога истерически закричала. Гайдамак, стоявший рядом, одной рукой обхватил ее за плечи, другой зажал рот.

Нольде вдруг передумал. Он опустил руку со стеком, только жестокая улыбка искривила его тонкие губы.

— Вы — Леонид?

— Леонид Пятаков. — Леонид дышал тяжело и глубоко, грудь его порывисто вздымалась и опускалась. — Мама! — обратился он к матери. — Не надо, сдержись… Прикажите вашему… солдату отпустить старую женщину и прекратите погром и грабеж!

В других комнатах передвигалась мебель, опрокидывались стулья, взламывались замки в ящиках — гайдамаки производили обыск.

Нольде презрительно взглянул на Михаила Леонидовича — он уже стоял, весь корчась от нервной дрожи.

— Вы подтверждаете, что это ваш брат Леонид?

— Да, да! — поспешил ответить Михаил Леонидович. — Это — Леонид, а я — Михаил, не большевик, я член партии кон…

Нольде обернулся к старой женщине у порога:

— И вы подтверждаете, что это — ваш сын Леонид?

Мать уже стояла, молчаливая, неподвижная, окаменевшая — слова Леонида, любимого сына, поддержали ее. Она ответила тихо, почти спокойно:

— Это двое моих сыновей…

Нольде со злобной, деланно учтивой улыбкой обратился к Леониду:

— Итак, на сей раз, как свидетельствует ваша мать, ваш брат и вы сами, я не ошибусь…

Он размахнулся и вытянул Леонида стеком по щеке.

Синяя кровавая полоса набрякла мгновенно, едва стек полоснул по щеке, снова взлетел вверх. Второй удар ожег вторую щеку в ту секунду, когда Леонид застонал от первого. Потом удары посыпались один за другим — по голове, по спине, по груди, по рукам.

— Негодяй!.. Палач!.. Белая сволочь!.. — выкрикивал Леонид после каждого удара. — Народ… сотрет… вас… с лица… земли…

Потом Леонид упал. Нольде сразу же прекратил избиение — только пнул ногой тело на полу.

Мать лежала в обмороке на стуле, Михаил стоял, вытянув руки по швам, и дрожал. Рыданья сотрясали его тело.

— Взять! — приказал Нольде.

Вертя стек на ремешке вокруг пальца, он вышел из комнаты. Он даже не поинтересовался результатом обыска. Впрочем, он ничего и не искал. А что гайдамаки шарили по шкафам и ящикам и распихивали что кто мог по карманам, так это была обычная военная добыча, так сказать, победный трофей.

Раздетых Михаила и Леонида выволокли во двор. Леонид не стонал, вообще не подавал голоса — молча, спотыкаясь, падая под ударами прикладов и снова вставая, он шел как слепой. Михаил упирался, всхлипывал, охал, умолял. Во дворе его бросили прямо в снежный сугроб.

— Я не большевик… — лепетал Михаил, — я конституционный демократ…

Нольде остановился над скорчившимся в снегу телом Михаила и посмотрел на него с удивлением, словно не понимая, кто это и как тут очутился. Потом ткнул носком сапога:

— Пошел вон! Дурак!

Михаил поднялся, весь в снегу.

— Вон! — крикнул Нольде. — Кому говорю? На какого черта ты мне сдался… демократичный конституционат?..

Он отвернулся и пошел к воротам, на улицу.

— Руки связать! — приказал он.

Леонида держали за руки двое гайдамаков.

Нольде впереди, казаки с Леонидом — руки ему выкрутили за спину и связали его же ремнем — и вся ватага гайдамаков вышла на Кузнечную. Когда последний из них скрылся в подворотне, Михаил со всех ног бросился назад, домой, в свою разгромленную квартиру.

На улице Нольде приказал построиться: четыре гайдамака впереди, двое по бокам Леонида, остальные — сзади. Винтовки на руку. Идти по мостовой. Сам он, помахивая стеком, пошел по тротуару.

— Вы ответите перед народом! Вы… — крикнул Леонид.

— Заткните ему рот! — приказал Нольде.

Леониду сунули какую–то тряпку в рот и завязали сверху, чтобы не вытолкнул, рукавом, тут же оторванным от его собственной сорочки. И они пошли.

Прошли Кузнечную, миновали Николаевский парк против университета, пошли по Терещенковской, свернули на Фундуклеевскую…

«Не в Косый капонир… — мелькнуло в голове Леонида. — И не в Старокиевский… Выходит, и не на Лукьяновку… Куда же?..»

Гайдамацкие патрули, стоявшие на каждом углу в центре города, кидали вслед мрачной процессии глумливые реплики:

— Потащили раба божьего… Сейчас сделают ему чики–чики. Большевистский комиссар, должно… Дадут ему каши…