Дома по обе стороны улиц стояли молчаливые, темные, угрюмые. Была глубокая ночь. Киев спал. Или притаился.

Леонид думал: меня одного или еще кого–нибудь? Или, может быть, всех нас, большевиков?.. А! Прав был Иванов, надо было сразу уходить в подполье. Как же теперь будет с восстанием?.. Нет, нет, не может быть! Очевидно, только меня одного — как председателя ревкома, и товарищи сразу же переорганизуются…

С Крещатика свернули вниз по Александровскому спуску…

«Ничего не понимаю, — думал Леонид. — Куда? На Подоле ведь, кажется, нет тюрем. А может быть, в какие–нибудь гайдамацкие казармы? Допрашивать? Пытать…»

Сердце останавливалось. Холодело в груди. Было страшно, сосала тоска. Все тело пылало жаром, исполосованное до кровавых пузырей. Босые ноги немели на снегу.

С Александровского спуска свернули направо — по деревянной лестнице вниз, к памятнику крещения Руси. Памятник миновали и вышли на Набережную.

Почему на Набережную? Может быть, в Дарницу, в казармы франко–бельгийского гарнизона, союзников и покровителей Центральной рады?

Но направо, к Дарнице, не повернули. Теперь Нольде шел впереди, а вся гурьба плелась за ним. Гайдамаки переругивались, проклиная мороз, и притопывали сапогами. Нольде начал спускаться по уклону прямо к заледенелому руслу Днепра…

Странное дело, но глубокой, поздней морозной ночью, здесь, над закованным в лед Днепром вдруг послышалась песня. Пело несколько голосов, старательно, аккуратно выводя верха, затихая на низах. Где это? Откуда? С Труханова острова, из лагеря военнопленных? Но ведь там венгры, австрийцы. Они бы пели какую–нибудь свою. A тут — «Реве та стогне». Может, гайдамацкие патрули сошлись где–нибудь на берегу и затянули, чтоб размяться и согреться на морозе? Нет, патрулям петь никак нельзя. Кто же тогда? Может быть, на верфях — работает ночная смена, готовя флот к весенней навигации? Ведь недолго уже и до весны… Солнце, по крайней мере, уже повернуло к весне. Зима — на мороз, а солнце — на лето… Кто бы это мог петь зимней ночью в Киеве над Днепром? Певучий город наш Киев…

Отойдя от берега на несколько шагов, — лед под каблуками даже звенел, — Нольде остановился.

Разве не на тот берег?

— Пробивайте! — приказал Нольде.

Ах вот оно что!..

Леонид стоял и смотрел. Двое гайдамаков — один тяжелым ломом, другой обыкновенной саперной лопаткой, шанцевым инструментом — начали долбить лед: прорубь. Один долбил, другой выбирал осколки льда лопатой и отбрасывал прочь.

Лед был толстый — зима стояла морозная, уже продолбили и выбрали льда чуть не на пол–аршина, а до воды еще не добрались. Так рубят проруби — узкие и тесные — зимние рыболовы, чтоб ловить судаков на дергалку из–подо льда.

Леонид стоял и смотрел. Ноги его уже примерзли ко льду. Рубили ему ледяную могилу… Ему одному, или сейчас, в эту минуту, лед звенит по всему руслу Днепра: рубят еще десятки, сотни прорубей — ледяные могилы для большевиков?

Всплеснула вода — и гайдамак выругался: лом выскользнул у него из рук и сразу нырнул в днепровскую глубь.

Нольде ходил взад–вперед, притопывая ладными хромовыми сапожками, — ноги к черту замерзли; размахивал и хлопал себя руками по плечам, как делают извозчики, когда озябнут на козлах в ожидании клиентов–пассажиров…

Ах, горе какое! Рот завязан: нельзя и слова сказать — всему свету на прощанье, этим палачам–извергам на вечное проклятье… Леонид попробовал пошевелить языком, вытолкнуть тряпку изо рта — напрасно: рукав от сорочки крепко зажал его губы, впился плотным узлом в затылок. Проклятье! Он попробовал запеть — носом, без слов, одним звуком:

Вставай, проклятьем заклейменный…

— Что он там мычит? — сердито крикнул Нольде. — Уже готово?

— Готово, пан сотник!.. Мычит что–то… Может, допросите?.. Развязать?

Леонид молил взглядом: развяжите, развяжите! Запою…

— Не надо, шуму наделает… Рубите!

Гайдамаки обнажили шашки. Не стрелять же, чтоб поднять переполох. Тихо надо… Шашки взметнулись. Острые лезвия ударили по голове, по плечам, по спине…

Потом окровавленное тело столкнули в прорубь.

А песню — «Реве та стогне Дніпр широкий» — кто–то пел да пел. На Трухановом острове или в Матвеевой заводи, а может быть, на верфях…

Была уже поздняя, глубокая ночь… Днепр лежал, скованный льдом…

ЯНВАРЬ, 1

УКРАИНА НА ПЕРВОМ ПЛАНЕ

1

И вот он шел мрачными вестибюлями, нескончаемыми коридорами, обширными залами и узкими переходами монументального творения Джакомо Кваренги, которое воссоздавало в русском зодчестве лучшие образцы архитектурного классицизма.

В вестибюле была толчея: людей пробивалось без счета, и матросы–часовые старательно проверяли мандаты или придирчиво допытывались: кто, зачем и к кому, и тогда направляли — кого куда, подробно объясняя, как идти, где повернуть, какой номер комнаты искать, чтобы не заблудиться в этом огромном здании. По коридорам взад–вперед тоже сновали люди — тут все спешили, все были озабочены: красногвардейцы с винтовками, солдаты, студенты, женщины в теплых платках, крестьяне в тулупах. Залы выглядели особенно странно: в них, по большей части, длинными рядами — точно в казарме — выстроились железные койки, и на них спали люди, а человеческое дыхание оседало на стеклах окон толстым слоем льда в фантастических узорах. Переходы и закоулки между корпусами были темны и пустынны.

Затонский шел и шел, сперва прямо, потом направо, потом налево, на третий этаж, а там налево и еще раз направо — и все волновало Владимира Петровича: и то, с чем приехал, и то, куда и к кому идет.

Народный секретариат командировал его в Петроград — полномочным представителем Украины при правительстве Советской России — и это был первый шаг только что созданной Украинской республики: установить неразрывную связь между революционными правительствами двух братских народов, ставших на путь коренного преобразования общественной жизни и установления социалистического строя!

Свершался — он останется в памяти потомков — исторический акт, и завершение этого акта поручено ему. Этого было достаточно, чтоб наполнить сердце горячим волнением. Деревенский паренек из Новой Ушицы на Подолии, сын разночинца, питомец прогрессивных студенческих землячеств и революционных кружков, наконец, молодой большевик шел коридорами Смольного, славной цитадели революции!..

В тесном переходе–закоулке между центральным корпусом и левым крылом Владимир Петрович столкнулся с какой–то неясной в сумерках фигурой и чуть не сшиб ее с ног. Фигура вскрикнула от испуга тоненьким женским голоском, подобрала подол и шмыгнула в какую–то боковую дверцу. Запоздалое «ах, простите!» смущенного Владимира Петровича прозвучало уже после того, как дверь захлопнулась. В светлом проеме лишь на миг неожиданно мелькнул женский силуэт: прическа с локонами, высокий воротничок, в длинном платье до полу — точь–в–точь классная дама дореволюционной женской гимназии. Что за наваждение и откуда она здесь? Владимир Петрович растерянно оглянулся: привидение, что ли? «Пиковая дама ищет под обломками прошлого свои три фатальные карты», — усмехнулся он себе в бороду. Шутливая догадка была, впрочем, недалека от истины: в дортуарах левого корпуса Смольного еще проживали пепиньерки и классные дамы бывшего дворянского гнезда — института благородных девиц. Водопровод в левом корпусе тоже замерз, и молодые, а то и немолодые, графини и княжны бегали тайком по воду к «титану», в комендантское помещение. Неожиданная встреча с бородатым большевиком в кожаной куртке и с маузером на поясе перепугала какой–то из осколков разбитого вдребезги исторического прошлого насмерть…

Но Владимир Петрович сразу забыл про забавную встречу. Вот и лестница наверх, вот и поворот налево, а теперь направо. Владимир Петрович остановился перед дверью, чтобы утихомирить биение сердца — оно стучало гулко и тяжело, но не от быстрого шага, а потому, что очень уж он волновался.