— Ты не можешь ни судить о Джулии, ни бояться ее. Тебя к ней тянет, ты растревожен и все-таки, хочешь ты этого или нет, ты побаиваешься. Ты видишь ее такой, какая она есть, а хотел бы, чтобы по воспитанию она походила на твою мать, И ты бьешься за уже проигранное дело.

Пятьдесят лет назад твоя мать и глаз не смела поднять, когда проходила по улочкам своей сицилийской деревни. Она могла думать (и это было уже немало), но при условии, что ее мысли останутся при ней, а высказывать она будет лишь то, что внушили родители. Единственная возможная свобода скрывалась в глубине ее сердца. А Джулии современный мир, хотя он и не совершенен, дал возможность жить свободно, смело, искренне, без ханжества.

Будем откровенны, Армандо. Твое будущее — уже позади, а ты все мечешься в нерешительности между семьей (глупая женщина и неблагодарные дети) и молодой, необузданной, непосредственной Джулией. Но ведь это Джулии надо бы думать о будущем. Наше — на кладбище, правда мое будущее где-то поближе к нему.

Армандо попытался возражать:

— Но ты не понимаешь…

— Да как ты смеешь говорить такое? — закричал, разозлившись старик, и даже покраснел. — Ты приходишь ко мне в отчаянии за советом и думаешь, что только ты можешь понять, что такое страсть! Ну так послушай, дурачок, потому что, как Джулия подарила тебе любовь, я раз и навсегда подарил тебе свою дружбу. А если ты окажешься настолько глуп, что не поймешь и убьешь последнюю любовь в твоей жизни, запомни, что были люди, у которых все это было до тебя и примерно в твоем возрасте. — Сделав паузу, он понизил голос и продолжал: — Посмотри на эту старую развалину…

— Но…

— Никаких но! Открой уши и слушай, если ошибки других людей смогут помочь тебе избежать собственных.

Ей было восемнадцать, мне сорок пять. В то время девушки считались совершеннолетними в двадцать один год. Я рисковал тогда гораздо большим. Я был почти на вершине моей карьеры антиквара. Я был женат. Детей у нас не было, а жена, как почти что все наши итальянские жены, только и занималась, что своими родственниками да братьями. Вскоре я заметил, что для жены я был просто окошком в банке, откуда она брала деньги для удовлетворения капризов родственников. Разочаровавшись в семье, я думал только о работе и карьере, не обращая на все это никакого внимания.

У меня была квартира в центре Турина. Девушка жила напротив. Это была красивая блондинка, не очень высокая, но и не маленькая, с отличной фигурой, как мейссенская статуэтка. Я научил ее всему. Она была прекрасным порывистым животным, чувствовавшим любовь, как рыбы чувствуют воду. Страсть была дана ей от рождения. Я называл себя дураком из-за риска, которому подвергался, а она была счастлива со взрослым мужчиной, первым в ее жизни.

Прошли годы. Она стала женщиной, и ее любовь стала требовательной. Она уже не хотела делить меня с женой. Она хотела иметь детей, семью и мужа, принадлежащего ей полностью и безраздельно.

Развода тогда еще не было, и мы задумали убежать в Бразилию. Но мне казалось, что я недостаточно богат, чтобы в пятьдесят лет начать новую жизнь, заняться новой работой. Начались тревоги, мучения, ссоры. В общем, мы расстались.

Она вышла замуж за молодого врача. Еще несколько лет мы время от времени встречались: ее страсть ко мне была сильнее ярости, разочарований и горечи, которые я доставил ей своей подлостью. После родов она окончательно от меня отказалась, и больше я ее не видел, И вот я, одинокий вдовец… населяю молчание ночи белыми тенями собственных воспоминаний. Призраки прошлого освещают мои вечера и гасят свет оставшихся мне дней. А на черном экране телевизора я вижу не ночную программу, а образы собственного отчаяния и одиночества. Как дальнее эхо, отдаются во мне ее смех, любовные вскрики; я вновь чувствую ее трепет и собственную дрожь, вновь мучаюсь в ее страстных объятиях в то время, как беру ее раз, десять, сто… И ожидаю смерти. Холодный озноб — вот что такое мои воспоминания.

Он надолго замолчал, и Армандо не решился прерывать это молчание. Он вновь заговорил с раздражением и горечью:

— Дурак! Не дай призракам в белых погребальных саванах ворваться в твою жизнь! Гони их прочь и наслаждайся вкусом жизни! Живи любовью, не дай ей исчезнуть, как сделал это я в своей бесконечной глупости. Запомни: только сумасшедшие убивают собственное счастье. Выкинь из головы все эти твои сицилийские предрассудки и атавистические запреты, мешающие исполнению желаний и ограничивающие волю! Следуй за своими чувствами. Умозаключения хороши при решении логических и математических проблем. Проблемы сердца решаются инстинктивно, спонтанно. Не перебивай меня!

Ты, конечно, заметил, что в парке стоит новый флигель. Когда был еще жив бедный Диего, он хотел проводить там приемы для друзей и клиентов. После смерти Диего я дал обет: пока я жив, никогда шум не нарушит покоя в парке на вилле Рубироза. Я обставлю этот домик как небольшую квартиру, и вы с Джулией сможете приходить туда, когда вам будет угодно. Там есть кухня, ванная и большая гостиная. Я поставлю там телевизор. Для двух влюбленных ничего лучше не придумаешь.

— Ты хотел сказать: для молодой влюбленной девушки. Не забывай, мне уже за пятьдесят, — перебил его Армандо.

— И опять ты не прав, — иронично сказал Самуэль. — Запомни: влюбленным всегда двадцать. Ну так как тебе мое предложение?

— Даже не знаю, как и благодарить, — взволнованно сказал комиссар Ледоруб.

— И не благодари. Я сделал это для твоего же блага. И даже немного для себя, для моих воспоминаний.

Вот так в далеком 1978 году комиссару удалось устроить свою жизнь и скрыть от всех свою связь с Джулией.

Старик устроил все, как надо. В этом «гнездышке любви» было все необходимое, и обставлено око было со вкусом. Это одноэтажное круглое сооружение представляло из себя большой салон, две трети которого разделяла стена. В центре салона стояла большая круглая кровать, «идеальное ложе для любовников», как сказал старый Рубироза.

Комиссар считал, что ему очень повезло. Одно его огорчало: Самуэль не пользовался симпатией Джулии, не говоря уже об Аннализе. Когда старик приглашал их на ужин по домофону, Джулия соглашалась с третьей попытки. И у нее всегда было готово оправдание: или классическая ужасная головная боль, или отсутствие соответствующего туалета, или страшная усталость, поэтому пусть уж лучше он сходит один, а она пока что приберется… Однажды они даже чуть не поссорились.

— Ты не могла бы мне сказать, что ты имеешь против старого Самуэля, после того что он для нас сделал?

— Он сделал это из интереса. Твое присутствие гарантирует ему защиту, а перед тобой он важничает, ты льстишь его самолюбию. Он неискренний человек и никогда не смотрит тебе в глаза.

— А тебе не кажется, что это от робости?

— Как бы не так! Это он-то робкий?! Вы, мужчины, действительно какие-то наивные. Достаточно какого-нибудь комплимента, хорошо обставленной беседки, старинной мебели и нескольких приглашений на ужин, и вы уже не способны рассуждать объективно. Поверь мне, старик не смотрит тебе в глаза потому, что никогда не говорит того, что думает. Это типичное поведение неискренних людей. Они подсознательно стесняются собственной лжи, своих корыстных расчетов и не рискуют посмотреть тебе в лицо. И даже в тех редких случаях, когда они говорят правду, привычка уже не позволяет им открыто смотреть на тебя. Я уж ничего не говорю об этой проститутке Аннализе. Видно, что она со стариком…

— Ну, хватит! — прервал ее Армандо. — Я запрещаю тебе в таком тоне говорить о моих друзьях. Согласен, ее снобизм и приторные манеры неприятны, но это типично для всех нуворишей. Но все-таки от нувориша до проститутки…

— Согласна, согласна. Давай не будем. Не стоит ссориться из-за чужих людей. Мой мир — это ты, а не они. Во всяком случае, обожаемый мой комиссар Ледоруб, — продолжала она невозмутимо, схватив Армандо за нос и дергая его то вправо, то влево, — посмотри лучше на маленького Чезаре. Это не просто вылитый портрет старика. Иногда, во время прогулки он точно так же, как дядюшка, держит руки за спиной. Так что подумай, комиссар, порасследуй: а вдруг маленький Чезаре — сын старика?