— Почему? — спрашиваю конюха.

— А они сами стоять от голода не могут — падают, — ответил конюх.

В коровнике коровы худющие, ребра выпирают, одни лежат с закрытыми глазами, даже жвачку не жуют, другие стоят-шатаются. Кормушки вылизаны до бела. В овчарне — то же самое. Я за голову схватилась: какой хомут себе на шею надела! Что теперь делать? Однако надо жить, потому собрала стариков-колхозников. Пришли Николай Петрович Шаманов, Виктор Яковлевич Басков, Данил Иванов да Шляпин.

— Что делать будем, товарищи? Весна подойдет, а пахать не на ком, да и коровы перемрут. Подскажите, родные, что делать, я же городская, в сельском хозяйстве мало разбираюсь, помогайте, если выбрали председателем.

Старики напустили на себя суровый вид, а вижу — довольны, что к ним обратилась за помощью.

— Ну что ж, — отвечают, — коли ты с нами не погнушалась посоветоваться, то давай и думать вместе. Не успели мы корма вовремя приготовить: руки-то ребячьи да бабьи. А предложение наше такое: надо снять солому с крыш старых молотильных токов, солому порубить, побрызгать соленой водой, да охвостья от веялок собрать, смолоть и понемногу посыпать эту соломенную сечку, тем и кормить скот. Может, до весны и продержится животина.

Так и сделали. Сняли солому, отрядили счетовода Ивана Ермакова в город за солью, старики охвостья смололи. Потом опять ко мне пришли. Стоят, мнутся передо мной, друг на друга поглядывают:

— Тут вот еще можно корм найти, сено, да дело это такое…

— Какое? — спрашиваю.

— Малость рисковое, — мнутся старики. — В лесу мы заприметили стог сена, видно, кто-то из городских до войны поставил. А что, если мы его увезем?

— А если поймают? — засомневалась я дать „добро“ на это дело: спрос-то с меня будет.

Старики заулыбались:

— Не беспокойся, Федоровна, мы ночью съездим, и так все сделаем — комар носа не подточит.

— Ну что же, действуйте, — разрешила я.

Старики привезли сено, им подкармливали лошадей. Вот на сене том да соломе и дотянули мы взрослых животных до весны. Но пришла новая беда: начался падеж телят и овец, им-то не очень подходит соломенная сечка. Обратилась за помощью в район, чтобы или кормов достали, или ветеринара прислали, а там один ответ: „Изворачивайся сама!“ А как? И ветеринарной помощи нет, и скрыть падеж нельзя — можно пойти под суд, потому что каждая голова на учете, и если нарушена отчетность, то председателю придется несладко. Конечно, за падеж мне попадет, но уж если попадет, то надо бы сделать так, чтоб хотя бы колхозу выгода была. Опять иду к старикам: „Посоветуйте!“

— Хороший хозяин, — сказали старики, — пока животное не издохло, если оно, конечно, не заразное, обязательно прирежет. Вот и мы давайте так сделаем. Пиши правду в сводке, сколько пало, а мы будем следить за этим делом. Как только станет ясно, что животина вот-вот падет, тут мы ее и прирежем. Вот и будет, хоть худосочное, но мяско, добрый приварок.

Конечно, мне попало за снижение поголовья колхозного стада, отругали и за то, что мясо колхозникам раздала (кто-то, видимо, сообщил в райком партии), а не сдала на мясокомбинат государству, но дальше этого дело не пошло, даже выговор по партийной линии не получила, потому что я твердила свое: животные пали и захоронены. Да и в самом деле, кто докажет, что животное забили при последнем издыхании, а не сбросили уже мертвым в ров — в отчете-то истинное поголовье указано. Может, не наказали еще и потому, что некем было меня заменить: в колхозе — безграмотные женщины да старики с детишками остались, а я все же образование имела, мне легче было разобраться с делами.

Началась посевная. Трактора тогда были только в МТС. Председатели устанавливали очередь по жребию на сельхозтехнику, жди потом, когда очередь подойдет. Вперед всех технику получали, конечно, самые ушлые мужики, а я намаялась, пока добыла ее. И колхозных коней было мало, так что кое-как вспахать бы колхозные поля, тут уж не до личных огородов. Не вспашем, не посеем положенное — мне опять нахлобучка будет. Собрала колхозников, объяснила, что придется пахать приусадебные огороды после общей посевной. Конечно, много было обид, но иначе я поступить не могла: за нарушение графика пахоты и планов посева с председателей спрашивали строго, вплоть до суда. Я рисковать своей семьей не могла.

Но русские женщины — терпеливые и сообразительные. И сообразили. Жуткое зрелище предстало перед моими глазами, но иначе женщины поступить не могли: они стали огороды пахать на себе. Слышала я, что в соседних колхозах пахали на коровах, но наши женщины своих рогатых кормилиц берегли: падут, и вообще, хоть помирай. Потому объединялись они в артели и поочередно пахали свои огороды после трудового дня в колхозе. Страшно было на это смотреть… А ведь все — полуголодные.

Хлеба на трудодни не было: подчистую сдали хлебозаготовки, только на семена и осталось. Ели разную траву: крапиву молодую, лебеду, листья одуванчиков. Ребятня лазила по молодому сосняку, собирала „пестики“ — молодые отростки веток. Драли березовую кору, резали чагу — березовые наросты на чай, собирали липовый цвет и листья, вырывали корни репейника… Где уж тут быть сытым? Не лучше жила и моя семья.

Однажды перед выездом в поле ко мне в правление ввалилась толпа женщин, они были злые, готовые, наверное, на многое. И с порога:

— Или давай хлеба, председатель, или на работу не пойдем! С голоду скоро подохнем! Давай половину семян!

А мне и самой это известно: сама голодная, ноги уж плохо ходят. И говорю им:

— Бабы, ведь и мой муж там, где и ваши. Только мой уже погиб, наверное: без вести пропавший — почти погибший, а у вас есть и живые. Они там, на фронте, как в аду, среди грохота пушек и пулеметов, каждого из них могут убить. Ну, давайте бросим работу, разделим семенной фонд, оставим их без будущего хлеба, пусть голодают, да? Вы голодаете, а я разве нет? Не мои ли дети вместе с вашими на полях мерзлую картошку ищут да траву собирают? Да, мы — голодные, но у нас хоть крыша над головой, нам хоть тепло, не рвутся снаряды над нами, пули рядом не свистят. А мужьям нашим… Ну, давайте бросим все, сложим руки, пусть немцы придут и сюда, потому что фронту без нас — никак! А семена… Не дам я вам семена, хоть убейте, потому что без этих семян мы не сможем выжить вообще.

Женщины затихли, но, чувствую, сейчас вновь взорвутся, и кто знает, взбунтуются окончательно, отберут ключи от семенного амбара. Но тут, кажется, Саня Марченко встала на ноги со скамьи и крепко выругалась:

— Ах, в мать-перемать такую жизнь! Пошли, бабы, в поле, верно Паня говорит, чего уж там…

И женщины гуськом потянулись к выходу.

Отсеялись мы. Откосились. Сняли урожай. Сдали государству хлебопоставки. Засыпали семенной фонд, страховой фонд, а на трудодни-то и делить вновь нечего. Хорошо, что есть огороды, а с них — овощи. Есть коровы, овцы да козы на подворьях, подкормилась скотина летом, все-таки жить можно. А у меня опять ничего нет. И я не знала, чем кормить семью в наступающую зиму. И тогда написала заявление в райком партии, чтобы отозвали меня обратно в город, где хоть и нет подсобного хозяйства, но есть продовольственные карточки на работающих и иждивенцев. Райком прислал мне замену — фронтовика-инвалида, опять же горожанина.

И вот спустя столько лет думается мне, почему колхозы зачастую возглавляли люди, далекие от сельского хозяйства, почему работники райкомов заставляли колхозников сеять и выращивать то, что не подходило по погоде и плодородию земли, считалось почему-то, что сверху, то есть из райкома, виднее, как вести колхозное хозяйство. Что это было: в самом деле, неразумная политика партии или же бестолковость местного руководства, которое из кожи вон лезло, чтобы угодить областному начальству, а то, в свою очередь, центру? А тогда я об этом не задумывалась, просто шла туда, куда посылала партия, даже если о предстоящей работе и представления не имела, понимала: надо…

Да и в город-то уехала не сразу: меня избрали — опять же по рекомендации райкома партии — председателем сельсовета…»