Лида привыкла прислушиваться к советам тетушек, решила и тут последовать им. А сердце плакало, страдало, оно рвалось к другому, хоть и затмевала глаза черная обида, но и обида не могла заставить ее изменить своим моральным принципам: в одну постель с Семеном Лида легла только в первую брачную ночь. И была потом у них долгая жизнь, похожая на тряскую лесную дорогу с колдобинами да ямами, но Лида терпела.
Приехав в отпуск, Август разобрался с помощью родителей во лжи сестры, пришел к Лиде повиниться и умолить ее перейти до окончания службы к его родителям, которые души в Лиде не чаяли. Мать посоветовала уйти к любимому мужчине, но Лида крепко подчинялась тетушкам, а их приговор устами Насекина был недвусмысленный: «Нечего шалопутство разводить, вышла замуж, так живи, если пацан уже в доме растет». Она и жила с тоской в сердце до тех пор, пока не увидела однажды Августа — сгорбленного, спившегося и ужаснулась, не задумавшись, что таким его, вероятно, сделала она сама, не найдя в себе сил разорвать семейные путы с Семеном.
Ах, женщины, как часто разум вредит вашему сердцу!
Первое впечатление, которое оказал на Шурку Семен, сохранилось в ней надолго. Встречаясь с ним позднее, она стеснялась его, не ввязывалась в разговоры, и лишь однажды, словно прощаясь с ней, Семен поговорил по душам с младшей сестрой жены.
Случилось это за несколько месяцев до смерти Семена, когда Шура с детьми приехала в Новороссийск погостить, но Лида в то время уехала к тетушкам на Урал. Как так получилось — неясно, однако получилось, видимо, и в самом деле ничего в жизни нет случайного, все предопределено заранее, и так на роду было написано Семену и Александре — открыть друг другу души.
Семен, обычно неразговорчивый с Александрой — с тещей Павлой Федоровной он общался охотнее — вдруг иными глазами увидел свояченицу. Это уже была не та малявка, которая таращилась на него, насупившись, в день сватовства, не та длинноногая и тощая, серьезная девчонка, приезжавшая иногда к ним в Альфинск, куда уехали Дольцевы из Тавды — подальше от его и Лидиной родни. Он увидел красивую, умную, умеющую обо всем здраво судить женщину, немного ироничную, но по-прежнему серьезную. Александра держалась раскованно, порой даже кокетливо, и в то же время всякий мужчина ясно видел черту, через которую она в общении не позволяла переступать, если того не желала. Ее порядочность и душевность не вызывали сомнений, но всем своим поведением, взглядами на жизнь она так сильно отличалась от всей Лидиной родни, с кем привык общаться Семен, что ему неожиданно захотелось рассказать знакомой незнакомке о своей жизни, о чем думал, какие у него беды, радости.
О, эти вечера, когда Семен, управившись с работой по строительству дома — на каждом новом месте Семен своими руками возводил жилище, по натуре он был трудяга, и это было его главным достоинством — садился ужинать, доставал припрятанную поллитровку и приглашал к столу Александру.
Дети Александры, уморившись под южным жгучим солнцем и плесканием в море, к тому времени уже спали. А Семен и Александра, выпив по рюмочке вина, сидели до полночи, разговаривая и вспоминая все, что было в жизни обоих. Оба впервые в жизни почувствовали себя родственниками, и были рады неожиданному открытию.
Но, видимо, мало было Семену тех разговоров, бередивших что-то тайное в его душе, и когда гостья уходила спать, он оставался за столом до утра, пока не выпивал вино до остатка, повесив голову на грудь, думая о чем-то своем, что так и осталось неизвестным. За плечами была длинная беспокойная жизнь, и может быть, Семен именно в то время ощутил потребность проанализировать ее, может быть, хотелось ему повиниться кому-то за свои ошибки, получить одобрение за свои добрые дела, и потому часть своих раздумий выплескивал в разговорах со свояченицей, а часть оставлял в голове. Такой момент наступает у каждого, просто люди не всегда задумываются, что он — наступил, и подошло время каяться перед самим собой за содеянное, самому себе выносить приговор, ибо никакой судья не осудит строже человека, чем он сам и его совесть.
Эти вечерние посиделки, про которые старшая дочь Надежда обрисовала Лиде, вероятно, со своими пошлыми комментариями, чуть не стали серьезным раздором между сестрами, но Александре хватило мудрости не обидеться на Лиду, а смерть Семена помирила ее с сестрой. Род их к тому времени разметало по всей России. Могилы Ермолаевых-Дружниковых образовали четыре точки на карте, где укоренились новые ветви потомков Федора Агалакова и жены его Валентины, и на Новороссийском кладбище Семен первым ляжет в землю. Но это будет все потом…
А Шурка в свои семь лет ведать не ведала о своей будущей жизни, она просто смотрела доверчиво на мир широко открытыми глазами, ожидая от него только хорошего.
Ее пока не интересовало, что в семье нелады: мама заболела, лежала полгода в больнице, вышла оттуда уже пенсионеркой. Пенсию ей определили небольшую. Стал пенсионером и отец: старые друзья помогли досрочно выхлопотать Смирнову персональную пенсию, которая была втрое больше пенсии Павлы. Это обстоятельство сильно подняло Смирнова в собственных глазах, он стал вновь пить и укорять Павлу, что ее пенсия меньше, дескать, не заслужила. К тому же в свои пятьдесят пять он был вполне по-мужски дееспособен, Павле же было всего сорок три, но болезни рано отбили у нее охоту к близости с мужчиной — это тоже часто служило поводом для скандалов. Правда, у обоих хватало ума не ссориться при Шурке, в которой оба души не чаяли, однако быстро прийти в нужное настроение после очередной перебранки не могли, потому девочка удивлялась, отчего мама и папа неожиданно становятся неласковыми друг с другом и сдержанными с ней.
Совершенно не затронуло Шурку то, что другие девочки пришли в первый класс одетые более нарядно, чем она, зато обиделась, что ее посадили на заднюю парту, а так хотелось сидеть впереди, слушать свою учительницу, в которую влюбилась с первого взгляда — она разговаривала с ребятами строго-строго, а глаза при том были добрые-добрые.
Когда подошло время и Александре итожить свою жизнь, то она поняла, что ей на жизненном пути встречалось хороших людей гораздо больше, чем плохих, и первым таким человеком была именно Екатерина Андреевна Худкова, первая учительница, воспоминания ней остались в памяти у Александры навсегда. И в том, что Александре везло на хороших людей — частичка ее счастья, ее судьбы, которая складывается, как мозаика, из многих фрагментов, о чем человек и не подозревает.
Первый класс Шурка окончила хорошо — без троек. Екатерина Андреевна хвалила ее на собраниях больше всех, и на бледном лице Павлы Федоровны Дружниковой появлялась горделивая улыбка. Девочка училась легко, схватывая все на лету. Ей нравилось рисовать, и когда Екатерина Андреевна однажды спросила ребят, кто кем мечтает стать, то Шура ответила твердо: «Художником».
Вообще в этой девочке Екатерину Андреевну поражала и какая-то незащищенность, и в то же время внутренняя сила. Шурка никогда не жаловалась на обидчиков, расправлялась с ними сама, если хватало силенок, а если обидчик был намного сильнее, тогда она становилась похожей на маленького взъерошенного яростного зверька, готового умереть, но не сдаться.
Но самое главное — она никогда не лгала, хотя это и бывает свойственно детям. Порой знала, что надо для собственной пользы обмануть, чтобы, к примеру, не наказали за озорство, но Шура молча глянет исподлобья и промолчит, а врать не станет. Екатерина Андреевна иногда задумывалась над будущим Шуры, ведь знала, что мать у нее, хоть и не старая, однако болезненная тихая женщина, отец — пьет, наверное, и скандалит. Мать одной из учениц, соседка Дружниковых, рассказывала, что Смирнов — не родной отец Шуре, вроде, не обижает ее, но часто скандалит, и Павла Федоровна с Шурой уходят ночевать к знакомым. Что девочку ожидает в такой обстановке, какой она вырастет, кем?
Но даже она, опытная учительница, знавшая своих учеников-огольцов, казалось, до самого донышка их маленьких доверчивых душ, не могла заметить, что девочка начинала порой о чем-то задумываться, что ее острый глаз примечал все вокруг — уже тогда Шурка четко знала, что существует добро и зло. Зло надо наказывать, а хорошему человеку — помогать. Павле Федоровне иногда душевно было очень плохо, но не забывала, что последняя дочь должна вырасти порядочным человеком, потому закладывала в нее то, что в Павлу заложил когда-то Егор Ермолаев. Она была воспитана матерью на добрых сказках, и девчонка выросла мечтательницей. В Шурке уже тогда шло то, что потом она назвала просто: «Работа души».