Прошла еще неделя. Смирнов все также жил в гостинице. И если он раньше флиртовал с Альбиной тайно, то сейчас делал это явно, а с работы возвращался часто пьяным. Вел он себя в такие дни развязно, и одна из горничных жаловалась, что Смирнов приставал к ней с циничными шуточками. Выслушав ее, Павла опять ощутила когтистую лапу на сердце, а голову затмила ярость: она, мать четверых детей, отметая стыд и пересуды, сошлась с ним, а он решил посмеяться над ней? А когда увидела Смирнова за администраторской стойкой рядом с Альбиной, которая держалась со злорадной победоносностью, не смогла сдержать свой гнев:

— Товарищ Смирнов, если не трудно, зайдите в мой кабинет.

— Слушаюсь! — шутливо отрапортовал Смирнов и пошел следом.

Войдя в кабинет Павлы, он попытался ее поцеловать:

— Лапочка, я соскучился, когда придешь ко мне?

Но Павла отскочила в сторону и хлестнула его по щеке:

— Если со мной — так со мной, а не с другими! А с другими — так не со мной! Иначе не пойдет! А сейчас вон отсюда!

Смирнов послушно выскочил за дверь. Он впервые получил пощечину от женщины. «Переваривал» это событие в своем номере, решив больше не спускаться вниз к Альбине.

Но на этом неприятности Смирнова не кончились. На следующий день его вызвал к себе старший экономист и сказал:

— Вы хороший экономист, Смирнов, но вы любите приходить на работу пьяным, и когда вам вздумается. И вы завалили квартальный отчет. Я не хочу вам зла, но вы же знаете, насколько серьезные санкции применяются сейчас к нарушителям трудовой дисциплины, поэтому пишите заявление об увольнении по собственному желанию.

И Смирнов написал.

Полученных при расчете денег едва хватило заплатить за гостиницу, а надо было еще добираться до Краснодара, однако и этот вопрос отпал: Альбина вручила ему телеграмму:

— Вам депеша, Коленька, — в глазах ее таился ехидный блеск.

Смирнов прочитал: «Я не шучу. Между нами все кончено. Я не приеду». Смирнова шатнуло: его семейной жизни пришел конец, все опять надо начинать сначала.

Он не спал всю ночь, меряя длинными ногами комнату вдоль и поперек. Утром — это было воскресенье — он тщательно побрился, надел новый костюм, купил на базаре астры (был август, цвели как раз они) и пошел к Павле. Где она живет, Смирнов знал: провожал ее дважды домой.

Ефимовна охнула, увидев незнакомого представительного мужчину в светлом дорогом костюме, засуетилась, собирая на стол. А Смирнов встал перед Павлой и торжественно сказал прямо и конкретно:

— Павла Федоровна, вы — одна, и я теперь один: жена отказалась приезжать. Ехать мне некуда, вот и давайте жить вместе. Вы согласны?

Павла без лишних слов кивнула в ответ.

Павла проснулась, и первое, что увидела, открыв глаза, были солнечные зайчики, игравшие в чехарду на низком крашеном белом потолке. Кровать плавно покачивалась вместе со стенами, за которыми едва слышно журчала вода. Из открытого иллюминатора веяло свежестью реки, слегка пахло подгнившей древесиной, смоляным канатом-швартовом, что бухтой сложен под самым иллюминатором. Ветер влетел в каюту, принес запах луговых скошенных трав и голос:

— «Вечерний звон… вечерний звон… Бом, бом… Вечерний звон…»

Павла прислушалась. И удивилась: это пел Смирнов. А ведь за все время их знакомства он ни разу не спел ни одной песни.

Вот уже неделю они плывут на барже, груженой топливом, досками и прочим товаром на буксире за неторопливым речным катером вверх по Тоболу к Ханты-Мансийску. Павле от этого радостно и вместе с тем грустно.

Еще месяц назад она жила в Тавде, работала директором гостиницы «Север», и никогда не предполагала даже, что помчится за едва знакомым мужчиной почти на край света.

Смирнов решительно и совершенно неожиданно вошел в ее жизнь. Обходительный с соседями, шутливо-вежливый с Ефимовной, заботливый с Шуркой, ласковый и нежный с Павлой. Но вот беда: Ефимовна как-то повстречала на улице Нину Изгомову, которая работала уборщицей в гостинице, и та огорошила Ефимовну вестью о том, что Смирнов-то — пьяница, гулящий. Сошелся сначала с Альбинкой-администраторшей, но потом с ней рассорился, к тому же с работы его выгнали, вот он и пристал к Павле, раз деваться некуда.

Ефимовна всполошилась, начала наводить справки — велика ли Тавда, все друг друга знают — и «сарафанная разведка» донесла: точно, пьяница, с работы его выгнали, а Панька, паршивка, с ним еще в гостинице путалась.

Ефимовна за голову схватилась и бросилась за подмогой к младшим дочерям. Те, конечно, явились. А как не явиться, если старшая сестра «пропадает»? Помочь ей надо, на путь истинный наставить. Любили они долготерпеливой, на их взгляд — бестолковой — сестре уроки жизни преподавать, мол, так надо жить и так… А тут случай такой подходящий вышел — Смирнов что-то напутал по пьянке в документах, когда ездил в командировку, и его обязали завершить начатое, пригрозив сделать денежный начет через суд. Он и выехал в одну из подотчетных управлению «зон».

Сестры сидели за столом и говорили, говорили.

Ефимовна вздыхала: жаль Павлу, каялась молча, что обратилась к младшим дочерям, думала по-доброму сделать, поговорить да образумить, а они словесно издевались над сестрой. Павла сидела молча за столом с шитьем в руках:

— Ну, чего ты в нем нашла? Черный, как головешка, да тощий, — бурчала Роза. Ее Насекин был «в теле», не то, что Смирнов — поджарый и узкоплечий.

— Да еще и пьет, — поддакнула Зоя.

— Не больше твоего Топоркова, — не выдержала, наконец, Павла.

— Да уж мой Топорков не ударяется в запои, — взвилась Зоя.

— Ну да, конечно, он по своей великой трезвости дважды в аварию попадал, — усмехнулась Павла и тихо, с незамеченной сестрами злостью, спросила. — Ну, чего вы лезете ко мне? Что вам надо? — Ефимовна притихла: так старшая дочь говорит очень редко, когда разбередят ее душу окончательно. — Я вас вырастила, помогла матери вас на ноги поставить. Дети мои уже взрослые, могу я сама для себя пожить или нет?! — крикнула Павла и схватилась за пачку папирос, ломая спички, прикурила.

— Ох уж — вырастила, если б не Максим, ты больно бы вырастила. Дети большие, а Шурка? — зудела Зоя.

Розе уже стало жаль старшую сестру, и она только повторила сказанное Зоей, но мягче и тише:

— Да ведь он пьет, Паня. У Шурки-то на глазах все будет, разве это хорошо?

А в Павле нарастал гнев. Более десяти лет она жила для других, для семьи, не допуская мысли о собственной жизни, и вот пришли ее воспитывать, учить уму-разуму те, о ком она пеклась, забывая о себе, это ведь и ради них она однажды отдалась ненавистному мужчине за пуд картошки. Те, кому помогала в трудную минуту, предоставляла кров, делилась своим скудным достатком. Сейчас они стали жить гораздо лучшее, стали материально богаче, но не душевнее, и потому решили, что это дает им право учить ее, как маленькую глупую девчонку?!

— Вот ради Шурки и не хочу жить одна. И вы мне… — голос ее все креп и креп, готов был сорваться на крик, однако Павла взяла себя в руки, и спокойно закончила. — И вы мне не указ. Идите-ка отсюда, сестры дорогие.

Те сорвались с места, рассерженно бросали ей оскорбительные слова, но Павла не слушала, зажала уши ладонями, чтобы унять в голове колокольный звон.

И так было всегда: младшие сестры вдвоем сплоченно шли в атаку на старшую. Лишь спустя несколько десятилетий, Роза, которая всегда подражала Зое, всегда принимала ее сторону, тянулась к ней и за ней, поняла, наконец, что Зоя не была образцом для подражания. Просто Зоя, по натуре властная и эгоистичная, всегда стремилась сломить морально, подмять других под себя, стремилась командовать ими. Она была карьеристкой, но не имела ни достаточных знаний, ни хороших организаторских способностей, кроме умения льстить и угождать нужному человеку. Достигнув вершины своей карьеры — должности инспектора отдела кадров одного из режимных городов области, куда вынуждена была уехать из Тавды — отсюда были и ее связи, которыми она пользовалась сполна — решила, что это дает ей право быть старейшиной рода Ермолаевых. Ну, а мать и Павлу она не брала в расчет.