И еще одно событие прошло незамеченным, будто само собой разумеющимся.

Ира и сама не знала, вернее, не понимала, как могла поддаться на Ларочкины уговоры, как могла порекомендовать на должность секретаря надоевшую до икоты подругу? Ну почему же, почему мама не научила ее говорить 'нет'?! Зачем, каким образом она сама себе подложила такую свинью?!!

Глупо, обидно, неразумно, но теперь Лариска стала ее личным секретарем. Та долго прозябала в своей газетенке, пока нерентабельное издание не расформировали, перепрофилировав в женский глянцевый журнал. Для обладательницы престижного красного диплома московского журфака места в штате не нашлось. Вне штата, впрочем, тоже. Не нужен был хозяевам журнала красный Ларискин диплом. Им хотелось больше подписчиков, а значит — гламурных снимков, интересных интервью со звездами, сенсационных репортажей и эксклюзивных материалов. А Трегубович, как оказалось, умела только зубрить.

Ира воспринимала подругу, как старый чемодан. Ободранный, с поломанной ручкой, тяжелый, ненужный… Но — свой. Который жалко бросить на дороге.

Возможно, сравнение некорректно. Но она не могла воспринимать Лариску никак иначе. Обуза — она и есть обуза. Всю жизнь Трегубович была ее якорем. Гирей, привязанной к ноге, чтобы Ира невзначай не убежала слишком далеко, или от избытка эмоций не улетела в космос. Стоит признать — со своей ролью Ларочка справлялась идеально. Лучшего якоря не придумаешь.

Можно было сколько угодно скрипеть зубами. Можно было устраивать истерики. Можно было терпеть молча. Так или иначе — Лариска была рядом. Всегда. И будет всегда. Это Ирина ноша. Не избавилась вовремя — теперь неси и не жалуйся.

Она и не жаловалась. Жаловалась сама Лариска. Не на подругу, нет — на судьбу. Ира даже не могла сказать, что та ноет без повода. Поводы у Трегубович случались беспрерывной чередой, друг за дружкой. То одно не так, то другое не сложилось, то третье не срослось.

С детства стремилась к журналистике. Столько труда приложила к тому, чтобы получить вожделенную профессию. И что? Оказалась на улице. Хоть и с престижнейшим дипломом, но без работы.

Поиски новой работы ни к чему не приводили. Это раньше было хорошо: висит на дверях предприятия объявление о вакансиях, приходишь в отдел кадров, оформляешься и спокойно работаешь. С приходом же перестройки кругом и всюду стали проводиться собеседования. Сначала начальство на тебя посмотрит, в душу твою заглянет, а потом уже решение примет: хочет оно иметь тебя среди своих подчиненных, или не хочет.

Ларису не хотели. Ее не желали в роли журналистки. Не желали в роли корректора — невзирая на нехилый опыт по этой части. В учителях ей тоже места не было: неподходящее образование. Хотя нескольким ее одногруппницам журналистский диплом вовсе не помешал устроиться в школу. Не видели Ларочку в роли менеджера продаж, секретаря адвоката, продавца ювелирных изделий, косметики и парфюмерии. Не взяли в переводчики — оказалось, ее английский, который Трегубович зубрила с четвертого класса, могли понять только в России, и только россияне. Да и то немногие.

Оставалось идти в кондукторы или кассиры. Однако сидеть на кассе в банальном гастрономе она сама не хотела. Про кондукторство даже слышать не желала. Драить подъезды или в домработницы к крутым бизнесменам пусть нанимаются лимитчицы. Лариса не для того училась. Коль уж не сложилось с заграницами, она построит карьеру на телевидении. Или на худой конец на радио.

Однако к радио с телевидением ее и близко не подпустили. Даже на собеседование ни разу не удалось прорваться. Мир ее ненавидит! Ни за что. Просто так: ненавидит, и все.

Ира пыталась как-то подбодрить ее. Иногда получалось, но чаще Лариска просто впадала в истерику: то плакать начинала, то орать. Ира намекала: ищи ответы в себе. Просто так мир не станет ненавидеть человека. Значит, есть причина.

Но копаться в себе Трегубович не привыкла. Куда проще обвинить в несправедливости весь мир чохом.

Ире бы и ладно — не ее проблемы. Но Лариску было по-настоящему жалко: без малого сороковник бабе, а ничего нет. Ни работы путевой, ни личной жизни. Одна, если не считать матери. Отец Ларочкин умер еще раньше Ириного. Осталась мама. Но Софья Исааковна о дочери заботиться уже не могла, слишком стара: Лариску-то родила поздно, когда самой уж под сорок было. Старушке лекарства нужны — а у Лариски пособие крошечное. Без материной пенсии даже на питание не хватило бы. Какие уж лекарства?

Как было не пожалеть ее? По Ириному ходатайству специально под Ларочку создали в штатном расписании единицу: персональный секретарь заместителя генерального директора. Сама, собственными руками, вырыла себе яму.

***

— Как вы думаете, сколько мне лет? — прервала Ира повествование.

— Вы замечательно выглядите для своего возраста, — ловко вывернулась собеседница.

Ирина рассмеялась:

— А вы молодец! Вас нелегко провести. Все правильно: мне уже сорок, и даже с маленьким хвостиком. Но на вид дают гораздо меньше.

— Да, на вид вам сложно дать больше тридцати. Но глаза выдают истинный возраст. Внимательный наблюдатель сразу поймет, что вы опытная женщина, мудрая…

— Мудрая… Какая я мудрая? Дура я полнейшая, разве что опытная. Теперь опытная… Только мне от этого опыта никакого проку. А почему, вы думаете, я так замечательно выгляжу? Гены? Нет, генами тут и не пахнет.

***

Ирина взрослела, вместе с нею взрослели и Сергей с Маришкой. Вероника же Николаевна потихоньку катилась к осени жизни.

Русаков был старше жены на четыре года — вполне нормальная разница между супругами. Ни раньше, ни теперь, в зрелости, он не выглядел значительно старше или моложе Ирины. Напротив — вместе они смотрелись вполне органичной парой. И не только смотрелись, но и были таковой на самом деле. Жили, что называется, душа в душу. Много лет — как один день. Бывало, и ссорились изредка, но никогда из-за денег или ревности. Так, бывало иногда, Русаков придет немножко выпившим. Ирине, как любой нормальной жене, это не понравится, ну и поехало-понеслось. Но вообще-то Сергей не злоупотреблял этим делом, лишь иногда позволял себе расслабиться. Ира, собственно, не столько за пьянки его пилила, сколько ради профилактики старалась. Опасалась прозевать ту грань, из-за которой мужика бывает очень сложно вернуть к нормальной жизни. Впрочем, особо не усердствовала, как ей казалось. Палку перегнуть — тоже нехорошо. Во всем мера нужна.

А в остальном в семье царили тишь да гладь.

С ранней молодости привыкшая к естественной своей миловидности, Ирина не зацикливалась на внешности. Главное, полагала она, не снаружи. Главное — оно внутри. Косметологов визитами не обременяла, довольствовалась банальными готовыми кремами. Иногда и о них забывала. Кожа от природы была эластичная и гладенькая, как у младенца. Отражением в зеркале была довольна. А что? Вполне еще ничего. Все при всем.

Когда вдруг Ларочка, еще в бытность свою журналисткой, стала заботливо отмечать:

— Ай-ай-ай, подруженька, что-то выглядишь ты сегодня нехорошо. Наверное, не выспалась, да?

С пристрастием Ира вглядывалась в зеркало: где не так, что не так? Да нет же, вроде все так. Нормально выглядит, как всегда. И ночь проспала, как убитая. И чувствует себя вполне на уровне, привычно-энергичной. Лариске просто показалось.

А при следующей встрече Трегубович вновь замечала изменения в ее внешности, и, естественно, не в лучшую сторону:

— Ай-ай-ай! Вот она, доля наша бабья. Вот они, переживания, вот они, беременности-роды-кормления, ночи бессонные. Ты посмотри на меня — ни одной морщинки! Потому что одна живу, без мужиков. На кой хрен они сдались?! Одни сплошные неприятности от них да носки вонючие. Тебе же всего тридцать восемь, а выглядишь… Ох, прости, что я так. Но уж лучше я тебе об этом скажу, чем кто-нибудь посторонний. Я-то тебе мягко скажу, наедине. А знаешь, какие бестактные-беспардонные личности попадаются? То-то! Слава Богу, мне хватило ума замуж не ходить. А то тоже в старуху бы уже превратилась.