За грех, который я совершил перед Тобой по принуждению или по своей воле.

За грех, который я совершил перед Тобой жестокосердием.

За грех, который я совершил перед Тобой явно или тайно.

За грех, который я совершил перед Тобой прелюбодеянием.

За грех, который я совершил перед Тобой неискренним раскаянием.

За грех.

Звякнули шпоры. На пороге стоял гусар — опять в полном обмундировании.

— Там… — Он показывал на залу аустерии.

— Что там? — спросил старый Таг.

— Там… окно…

— Да, кто-то стучал в окно.

— Дедушка, — шепнула Лёлька.

— Стучат, — сказала невестка старого Тага. — Кто это может быть?

— Да! Да! — Гусар закивал головой. Приподнял саблю, чтобы не ударялась об пол. Увидел лежащую на кровати мертвую девушку. Снял кивер, опустился на колени и перекрестился.

Старый Таг сделал шаг в сторону залы, остановился и подождал, пока гусар встанет.

— Господин гонвед, — старый Таг взял его за руку повыше локтя, — вам бы лучше отсюда уйти. Идите в кухню, увидите дверцу в полу, я потом прикрою линолеумом, а не желаете — окно во двор открыто, там невысоко, а со двора в сад и в поле, в лес и айда!.. Verstehen Sie mich? Herr Honved?

Гусар кивнул. Понял и пошел. На пороге обернулся и перекрестился.

— А что будет с Лёлькой? — спросила Мина. — Если он захочет спрыгнуть в подпол? А не в окно. Где мы с Лёлькой спрячемся? Нельзя же нам вместе с ним… А если казаки увидят Асю, — она понизила голос, — застреленную, что они себе подумают? Кто ее застрелил и почему? Отвечать-то придется нам.

— Мина, принеси все, что я сказал. Война войной, но ничего нет важнее смерти. Это святое. Я пойду погляжу, кто стучит. Вы с Лёлькой идите в кухню. А там посмотрим, что дальше. Ну, идите!

— Ася! Ася! Где моя Ася! Доченька моя единственная!

Никаких шагов слышно не было. Первой появилась Бланка, босая.

За ней, с ботинками в руке, шел фотограф Вильф.

Асина мачеха, запыхавшаяся, жадно хватала ртом воздух, прижав руку к высоко поднятой корсетом груди. Не только ботинки — ей все было тесно: шея сдавлена воротничком на китовом усе, отчего лицо набрякло, а фигура из-за слишком туго зашнурованного корсета была похожа на песочные часы.

— Ася! Ася! — крикнула она, простерев вперед руки. В одной трепетал кружевной платочек, а на запястье болталась вышитая бисером сумочка. Из-под век брызнули крупные слезы. — Я этого не переживу! Ася! Ася! Краса семьи! Сокровище твоего отца! Единственная доченька! — И вдруг зашипела и повернулась к мужу. Вильф наступил ей на ногу. Приподняв подол, показала распухшую и стертую в кровь стопу.

Бум поднял голову. Ох, мачеха! Снова спрятал лицо в подушку. Ох, мачеха. Ася, это твоя мачеха! Ася шептала: «Перестань! Не надо! Она меня не любит. Она увидит». — «Отдохнем немного в лесу». — «Нет, нет. Не здесь! Здесь сыро. Я запачкаю платье». — «Я подстелю пиджак». — «Жалко новый пиджак». — «Идем, Ася, идем, всего несколько шагов. Там сухая полянка». — «Нет, нет, не надо, Бум!» — «Не бойся, никто не увидит». — «Бум, не здесь, не сейчас, ну пожалуйста». — «А где? Тут везде деревья, деревья, траля-ля-ля!» — «Не пой! Прошу тебя, нас услышат!» — «Пускай видят, пускай слышат!» — «Не мучай меня». — «Пускай видят, пускай слышат, плевать на них на всех, на твою мачеху, на мою маму». — «Бум, побойся Бога, не говори так, я рассержусь. Я ухожу!» — «Подожди! Подожди! Ася!» — «Бум, стреляют, бежим отсюда!» — «Не беги, Ася, не убегай!»

— Бум, это ты? — Бланка тронула его за плечо.

Бум поднял заплаканное лицо.

— Ах, Аншель! Зачем ты держишь эти ботинки? Бумек! — Она хотела погладить его по голове, но Бум уклонился и зашипел. — Не бойся! Не бойся! Видал? — обратилась она к мужу. — Ну что за мальчик! Я говорила, это он виноват. Я все время ей говорила: Ася, не отходи. А он крутился возле нее, крутился и вот докрутился.

— Бланка, иди, сядь, — просил фотограф Вильф.

— Если б не он, наша Ася была бы жива. Аншель, ну что ты за отец! Нельзя ему тут лежать! Где это видано! В одной кровати! Это… это…

— Бланка, оставь, прошу тебя.

— Что я должна оставить? Какой ты муж, такой и отец! Открой наконец глаза! Не видишь, люди смотрят? Аншель! Как тебе не стыдно! Он лежит рядом с твоей дочерью!

— Бланка!

— У евреев даже рядом с собственной женой никто так не лежал! Уж и не знаю, как там по нашей религии, не грех ли это? Наверняка запрещено. — Она посмотрела на старого Тага. — Это грех? Ну конечно!

— Что они там знают о грехе, — сказал старый Таг.

Бланка отвернулась.

— Аншель! Боже! Аншель! Ты ничего не понимаешь! Дай мне таз с холодной водой. Чудо, что с такими ногами я еще жива. Тут даже присесть негде.

Фотограф Вильф принес из-под окна стул.

Бланка снова обратилась к старому Тагу:

— Значит, мужчине можно лежать рядом с мертвой женщиной? Я только это одно хочу знать.

Старый Таг подошел к ней, взял деликатно за руку и проводил до двери.

— В кухне есть таз, в кухне есть вода. — Вильфу знаком велел остаться.

Бум тихо плакал.

Фотограф отодвинул от него голову мертвой дочери.

— Бумек, — шепнул.

Мальчик зарыдал.

Фотограф Вильф вздохнул:

— Как это случилось? Такое несчастье! Скажи, Бумек.

— Я не виноват.

Фотограф Вильф опять вздохнул:

— Почему он должен быть виноват? — Старый Таг пожал плечами.

— Я не виноват.

— Я знаю, что говорю. Нет, сынок. Ни ты, ни она не виноваты. Ее душа была чиста. И ты чист. Но сейчас встань. — Старый Таг положил руку Буму на голову.

— Я не виноват.

Фотограф Вильф надвинул на глаза широкополую шляпу. Пошел к двери.

— Останьтесь. Бумек, ты нам поможешь, — сказал старый Таг. — Мы с Асиным отцом снимем ее с кровати и положим на землю. Бум, ты слышишь? Встань и помоги. Это придаст тебе сил. Ну! Давай!

Бум встал. Лицо у него было опухшее.

Вошли невестка старого Тага с простыней и Лёлька с охапкой соломы.

— Подстели! — сказал Лёльке старый Таг.

Лёлька кинула солому на пол.

— Не так быстро! Не так быстро! — Старый Таг знаками показывал фотографу Вильфу, что делать.

Мина взмахнула в воздухе простыней. Свечи на секунду померкли и снова вспыхнули.

— Осторожно! — крикнул старый Таг. — Бумек! Бумек! Пожалуйста, будь добр, отойди на минутку. Оставь ее. Не мешай! Ногами к двери, — скомандовал он фотографу Вильфу. — Вот так! Да. — Вздохнул. — Теперь она уже отсюда ушла.

— Ася!

Бум бросился к кафельной печи, обхватил ее и зарыдал.

Ася лежала на полу, прикрытая белой простыней, немного коротковатой — ноги в ботинках торчали наружу. В латунных подсвечниках у изголовья горели свечи.

— Ася! Ася! — Бум бился головой о печь.

Фотограф Вильф стоял, бледный, в съехавшей набок черной широкополой шляпе.

— Бланка… Бланка… — прошептал он. — Где Бланка?

— Как это где? — спросил старый Таг.

— Ах, верно! — Фотограф вышел из спальни.

В зале аустерии было пусто. Следы босых ног вели в кухню.

Бланка сидела на табурете под висящей на стене лампой с круглым зеркальцем.

Вскрикнула. Одна ее нога еще мокла в тазу с водой, а вторую держал и обматывал бинтом кто-то в красных штанах.

Откуда тут взялся гусар? Эти широкие плечи, эти сапоги со шпорами. Город захвачен, два гусара лежат убитые вместе с лошадьми на опушке, а один стоит на коленях и держит Бланку за ногу!

Бланка подтянула верхнюю юбку и нижнюю, кружевную.

— Аншель, это ты?

Гусар вскочил и отдал честь. Щелкнул каблуками.

— Frau… Frau… — забормотал.

— Вильф, — подсказала Бланка.

— Ja… Ja! — опять козырнул гусар.

— Аншель, что ты стоишь. Поблагодари его. Не видишь, что он мне делает? — Бланка улыбнулась гусару.

— Спасибо, — сказал фотограф Вильф по-немецки.

Гусар щелкнул каблуками.

— Бланка, вставай!

— Что-то случилось? — испугалась Бланка.

— Возвращаемся домой.

— Сейчас? Ночью? Подождем до утра. Думаешь, я могу сделать хоть один шаг? Не понимаешь, что я стала калекой? Сам видишь! Может быть, на всю жизнь! С такими ногами! Незачем вообще жить. Я ведь ни в одни туфли не влезу!