Во внешнем мире происходили теперь такие события, что их отзвуки стали доходить и до нас. Под отзвуками я имею в виду гул сражений. Разрывы, очереди, сирены «скорой помощи».

Это была еще не война. Только залпы, ее предвещавшие. Вспышки насилия, которые сопровождались все большим грохотом, раздававшимся все ближе и ближе. Во внешнем мире люди, быть может, понимали, что происходит, — мы же имели дело лишь с шумовым оформлением.

Однако этот грохот за сценой лишил нас покоя. Рассказывал ли я вам уже о пациенте, которого прозвали Сиккин? Кажется, нет. Полагаю, из всех моих товарищей по несчастью я упомянул одного лишь Лобо… Сиккин — его полная противоположность. Лобо был самым деликатным и самым безобидным существом в мире, порой у меня создавалось впечатление, будто он сам согласился на заточение, потому что его родные настаивали, а он просто не захотел с ними спорить — считал, что мир создан не для него или он сам не создан для мира, появился на свет слишком рано или слишком поздно, или не там, где следовало, или не так, как надо… короче, он безропотно оставил мир и не требовал от жизни ничего, кроме возможности время от времени посидеть за своим пианино.

С Сиккином дело обстояло совершенно иначе. Тот, прежде чем приземлиться в нашем заведении, проделал совсем другой, если можно так выразиться, «маршрут» — путь убийства. Однажды, вооружившись в приступе безумия ножом мясника, он помчался по улицам и успел ранить с десяток прохожих, в том числе одну женщину смертельно, пока его наконец не схватили. Адвокат ссылался на невменяемость подследственного, и это мнение возобладало. Он провел несколько месяцев в государственной психиатрической больнице, а затем семье удалось перевести его в образцовую клинику доктора Давваба. Иногда по дрожанию его губ можно было догадаться, что им владеет желание убивать. Но благодаря транквилизаторам — полагаю, он получал удвоенную дозу, — эти желания в нем дремали.

Я заговорил о нем потому, что именно в это время в его поведении появились тревожные признаки. Не буйство — с этим врачи вполне могли бы справиться, — а нечто вроде безмолвного ликования. Каждый раз, когда до нас доносились звуки стрельбы, на физиономии Сиккина появлялось радостное выражение, словно он получил весточку от сообщника с воли. Или словно внешний мир, долгое время обходившийся с ним несправедливо, признал наконец его заслуги. Он был высокого роста, с жесткими рыжими волосами, массивной шеей и выдающимся вперед подбородком. Руки у него также были мощными, и было страшно представить, как они сжимают нож. Не знаю, вызывала ли эта улыбка у остальных такую же тревогу, как у меня, но медицинский персонал, во всяком случае, следил за ним пристально, дожидаясь лишь первых симптомов кризиса, чтобы скрутить его. Однако он держался спокойно. Но продолжал улыбаться.

Когда бои усилились и подошли совсем близко к месту нашего заточения, Сиккин впал в состояние экстаза. Все прочие — безразлично, больные или санитары, — жили теперь в постоянном страхе, что Клиника будет захвачена. Это была настоящая крепость с крепкими высокими стенами и наблюдательными постами на крыше. Любой из двух находившихся по соседству армий она могла приглянуться в качестве бастиона или даже штаб-квартиры. Или соблазнить каких-нибудь вооруженных проходимцев на грабеж: в этом убежище для богатых психов, конечно, были собраны сокровища — на худой конец сгодился бы и какой-нибудь сундук с пожитками, которые можно продать… Чтобы избежать подобной опасности, Давваб платил главарям мелких окрестных банд «премию за покровительство».

Кажется, я уже говорил, что пациенты Клиники не слишком высоко ставили как «внешний мир», так и «внешних» людей. То, что происходило сейчас, лишь доказывало правоту подобных взглядов. Один только Сиккин радовался, тогда как в большинстве своем наши пациенты покачивали головой с понимающей усмешкой, словно желая сказать: «Я же знал, что этим все и закончится!»

Один я был в ужасе. По причине, о которой никто не догадывался, за исключением Лобо, ибо я ему открылся, и он тщетно пытался меня успокоить: я боялся, что Надя, узнав об этих событиях и опасаясь за мою жизнь, ринется спасать меня. Нет, я не хотел, чтобы она приезжала. Не хотел, чтобы она рисковала собой. Только не теперь — пусть сначала все войдет в привычную колею.

Сейчас мне известно, что она уже не была расположена к авантюрам подобного рода. Познакомившись не так давно с молодым человеком, она вышла за него замуж. А потом уехала с ним в Бразилию. В тот момент, когда я больше всего опасался безумной выходки с ее стороны, она была беременна и находилась на другом берегу Атлантического океана… Всего несколько дней назад я узнал, что она дала зарок назвать своего ребенка — будь то мальчик или девочка — Баку. Именно так она намеревалась хранить отныне память обо мне. Обо всем остальном — скачках и битвах в духе Рокамболя — больше не было и речи…

К великому счастью, ибо атмосфера вокруг лечебницы накалялась. Бойцы противоборствующих армий обзавелись еще более грохочущим вооружением, и мы уже не могли ни спать, ни есть, ни читать, ни играть в карты, как прежде: мы постоянно торчали у окон, испуская вопль при каждом разрыве снаряда и теряя остатки разума.

И в один прекрасный день вдруг исчез Давваб. Во время короткого затишья мы увидели, как он сел в машину и укатил. Полагаю, сотрудников своих он об этом известил, так как к вечеру того же дня весь медицинский персонал испарился бесследно. Что же касается нас, пациентов, то было решено ничего нам не говорить. Нет, ни единого слова не было произнесено. Вероятно, все сочли, что перевозить нас в безопасное место слишком затруднительно, а сказать правду — опасно, ибо это могло бы вызвать непредсказуемую реакцию. И нас просто предоставили самим себе.

Когда мы это поняли, уже стемнело и стрельба возобновилась. Клиника не была захвачена лишь по одной причине: она находилась на ничейной земле между двумя враждующими сторонами. Они сражались с таким остервенением именно в надежде овладеть будущей крепостью раньше соперника. Ближайшие дни обещали быть страшными. Страшной была и перспектива завтрашнего дня, который пройдет без зловещего снадобья. Зловещего, но, увы, необходимого: я не решался представить себе, что может случиться, когда пациенты, внезапно лишенные транквилизаторов, начнут один за другим впадать в буйство.

Всю свою жизнь я буду вспоминать о той ночи. Мы сидели на некоем подобии балкона с колоннами, на втором этаже. Обычно это место предназначалось для медицинского персонала, но я устроился там вместе с Лобо, а остальные потянулись за нами, притащив свои стулья.

Мы погружались в темноту, над нами пролетали трассирующие пули, оставляя зеленые, потом красные, потом снова желтые и зеленые следы, которые мы провожали взглядом. Время от времени что-то вспыхивало, мелькали молнии, и тут же раздавались взрывы. Я не мог отвести глаз от ликующей физиономии Сиккина, боясь думать о том, в какое чудовище он превратится завтра — без лекарств.

Мы просидели так всю ночь. Обычно за нами приходили, чтобы отвести на ужин, затем мы еще немного бодрствовали, а потом каждого из нас препровождали в палату и тушили свет. Поскольку теперь не было никого, кто сказал бы нам, что делать, мы не делали ничего. Просто сидели. Мы могли бы сидеть так целую вечность — без еды, без сна, без движения.

Потом солнце вновь показалось из-за горы. С наступлением рассвета затихли не только молнии, но и звуки. На несколько коротких минут воцарилось спокойствие. Какое грандиозное зрелище! Одним взглядом можно было обнять все холмы, деревни, далекие города и побережье — а море на заре отливало легкой, бледноватой лазурью. Вероятно, повсюду имелись разрушенные дома, трупы на улицах, грязные знамена на баррикадах… ничего этого нельзя было разглядеть без бинокля. Мирное, безбрежное пространство. Синева, зелень и даже щебетанье птиц.