Например, генерал-лейтенант Генштаба М.Д. Бонч-Бруевич, близко знавший царскую семью, в Первую мировую войну занимал высокие командные посты в действующей армии. Вот как вспоминал он свои чувства в середине февраля 1918 года, после встречи с Лениным и своего согласия служить советской власти:
«А кто ты, в конце концов, уважаемый генерал, вернее, бывший генерал, Бонч-Бруевич? "Слуга двух господ", ловкий приспособленец, готовый ладить с любой властью, или человек каких-то принципов, убеждений, способный по-настоящему их отстаивать?
Тотчас же со всей внутренней честностью я признался себе, что судьба нового, Советского правительства волнует меня до глубины души, что никакого интереса давно не вызывает во мне участь Николая II и его семьи, находящихся в тобольской ссылке, что моя судьба навсегда связана с той новой жизнью, которая рождалась на моих глазах и при моем участии в таких неизбежных и жестоких муках».
В то время не было никакой гарантии, что большевики удержатся у власти. Зато стало ясно, что Ленин никакой не немецкий шпион: он собирал все имеющиеся в его распоряжении силы, чтобы остановить немецкое наступление на Петроград. Это отрезвило многих военных специалистов, которые привыкли подозревать «вождя социалистической революции» в тайном сговоре с врагами России (живуч был миф о Ленине-шпионе!).
По словам М.Д. Бонч-Бруевича, «разочарование в династии пришло не сразу. Трусливое отречение Николая II от престола было последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Ходынка, позорно проигранная Русско-японская война, пятый год, дворцовая камарилья и распутинщина — все это наконец избавило меня от наивной веры в царя, которую вбивали с детства.
Режим Керенского с его безудержной говорильней показался мне каким-то ненастоящим. Пойти к белым я не мог: все во мне восставало против карьеризма и беспринципности таких моих однокашников, как генералы Краснов, Корнилов, Деникин и прочие.
Остались только большевики…»
Возможно, он преувеличил степень карьеризма и беспринципности упомянутых генералов (добавить можно и адмирала Колчака). Но факт остается фактом: они поднялись черед две-три ступеньки в карьере именно благодаря буржуазно-демократическому Временному правительству, «обскакав» монархистов. Скорее всего, сначала они выступили против большевиков, считая их узурпаторами, незаконно присвоившими власть. Но вскоре убедились: без помощи Запада и США их положение безнадежно. Они вынуждены были пойти на сотрудничество с ними, сознавая, что в определенной степени предают интересы независимой России.
Михаил Бонч-Бруевич пояснял: «Огромную роль в ломке моего мировоззрения сыграла Первая мировая война с ее бестолочью, с бездарностью Верховного командования, с коварством союзников и бесцеремонным хозяйничаньем вражеской разведки в наших высших штабах и даже во дворце самого Николая II». Подобно многим другим генералам и офицерам — из наиболее образованных — он понимал, насколько опасно для России подпасть под власть западных союзников, неизменной целью которых было ослабление и ограбление нашей страны.
Среди белогвардейцев были герои, честные и мужественные люди. Но не они составляли большинство этой армии. Верность долгу? А какой был у них долг и перед кем или чем? Присяга царю отпала, новая присяга — Временному правительству также утратила силу. Надо было делать самостоятельный выбор: встать на сторону Советов, сохранять нейтралитет или воевать с большевиками за…
Тут-то и приходилось им отстаивать интересы отечественных крупных частных собственников и зарубежных капиталистов (за их финансовую помощь). Вряд ли такое служение назовешь благородным и патриотичным.
В этом отношении роман М.А. Булгакова «Белая гвардия», пьеса на его основе «Дни Турбиных» (ее действие происходит в Киеве), а также пьеса «Бег» дают реалистичные и в целом положительные образы офицеров бывшей царской армии, не по своей воле попавших в мясорубку Гражданской войны. Выбор у них невелик: или бежать за границу, или примкнуть к местным сепаратистам (например, к петлюровцам), к добровольческим частям или к Красной армии.
Один из главных героев «Дней Турбиных», полковник Алексей Турбин обращается к своим подчиненным, приказывая им снимать погоны и скрываться: подходят превосходящие силы петлюровцев, а гетман Скоропадский бежал вместе со своими союзниками — немцами. Некоторые офицеры предлагают отправиться на Дон, к Деникину. Полковник возражает:
— Я вам говорю: Белому движению на Украине пришел конец. Ему конец в Ростове-на-Дону, всюду! Народ не с нами. Он против нас. Значит, кончено. Гроб! Крышка!
Алексей Турбин погибает. А вскоре петлюровцы бегут из Киева под ударами Красной армии. И капитан Мышлаевский готов идти служить к большевикам. На вопрос товарища, почему он принял такое решение, отвечает:
— Потому что у Петлюры, вы говорили, сколько? Двести тысяч! Вот эти двести тысяч пятки салом подмазали и дуют при одном слове «большевики». Видал? Чисто! Потому что за большевиками мужички тучей… А я им всем что могу противопоставить? Рейтузы с кантом? А они этого канта видеть не могут… Сейчас же за пулеметы берутся. Не угодно ли… Спереди красногвардейцы, как стена, сзади спекулянты и всякая рвань с гетманом, а я посредине? Слуга покорный! Нет, мне надоело изображать навоз в проруби. Пусть мобилизуют! По крайней мере буду знать, что я буду служить в русской армии. Народ не с нами. Народ против нас. Алешка был прав.
Тому, кто готов драться с большевиками, Мышлаевский предсказывает, что белогвардейцев разгромят, а Деникин «даст деру за границу». А там — «в харю наплюют от Сингапура до Парижа».
Конечно, написано это уже после того, как эти якобы предсказанные события произошли. Пьеса была принята к постановке в 1926 году на сцене советского театра. Однако нет никаких оснований подозревать, будто Михаил Булгаков покривил душой, стараясь приспособиться к новой власти. Уверен: кто так думает, сам принадлежит к всепроникающей категории приспособленцев. Булгаков был честным художником. Да и как можно было написать что-то другое, если такой была правда истории? Конечно, «мужички» в большинстве своем не были за большевиков. Они старались как-нибудь прокормить семью, раздобыть побольше земли, а то и пограбить помещичью усадьбу. Но те, кто был организован в Красную армию, представляли народную власть Советов, выступали за целостность и независимость Отечества. Их противники не имели идеологии, способной противостоять этим принципам. В этом была их главная слабость. Они были более чужды русскому народу, чем большевики.
В своих воспоминаниях генерал П. Краснов приводит такой случай. Он выступил с пламенной речью перед своими казаками. Затем «все офицеры и казаки, не сговариваясь, дружно грянули:
Все сняли фуражки. Так, под могучие напевы этой песни я сел в автомобиль и с нею в сердце и душе уехал из Пулкова…»
Поневоле задумаешься: как же бравый боевой генерал при внешней торжественности момента не заметил страшной ухмылки судьбы в роковом противоречии слов и дела? О каком призыве монарха можно было говорить, когда он уже отрекся от престола, а воинская часть направляется на помощь Временному правительству, которое возглавляет эсер Керенский? Отзываются-то на призыв эсеров и кадетов, выступая против Советов рабочих и солдатских депутатов.
В этих же мемуарах Краснов признался, что верил в Учредительное собрание и провозглашение конституционной монархии. Но убедительно показал, как разлагалась армия при Временном правительстве после «Приказа № 1», как солдаты стали расстреливать не угодных им командиров. «Сколько я мог судить, — писал он, — большинство склонялось к тому, чтобы Россия была конституционной монархией или республикой, но чтобы казаки имели широкую автономию». А когда Керенский и Корнилов издали приказ о введении в армии наказаний и смертной казни, по его словам, среди солдат имя Корнилова не пользовалось почтением. Они говорили: «Корнилов хочет войны, а мы хотим мира».