И Фердинанд, в башмаках, подбитых гвоздями, начал ходить в городскую школу. Домой он теперь приезжал только на каникулы.

На каникулах он бегал босиком, таскал яички из птичьих гнезд, дивился на маленькие деревенские домишки, а на ужин картошку ел только чищеную.

Когда ему минуло шестнадцать, а в школе он по-прежнему носил черный парадный костюм своего отца, он влюбился в господскую дочь. Звали барышню Кримхильда фон Рендсбург. Ей в ту пору минуло пятнадцать. Воспитывала ее домашняя учительница. Братья еще маленькие, учительница какая-то странная, отец и мать вечно заняты другими делами, деревенские девушки слишком глупы, парни слишком дерзки. Оставался только сын мельника, единственный человек на всю деревню, с которым во время летних каникул можно было поговорить о прочитанных романах, хотя, надо полагать, они говорили не только об этом. Каникулы прошли, а Фердинанд не пожелал возвращаться в школу. Отцу он объяснил, что и так достаточно знает. Отец вытаращил глаза из-под припорошенных мукой ресниц. Он выдрал сына и запер его в чулане сроком на три дня. Но и это ни к чему не привело. И тогда старик, охая и кряхтя, решил оставить сына учеником при мельнице.

Фердинанд был не слишком высокого мнения о мельничном деле. Он не желал походить на зайца-беляка и выглядеть словно белый трубочист. Он не затем ходил в гимназию. Тогда мельник просто-напросто выгнал его.

Кримхильде фон Рендсбург казалось очень забавным, что в нее так сильно влюбился деревенский мальчик. Точь-в-точь, как в одном из читанных ею романов. Она чрезвычайно гордилась тем, что Фердинанд — подлинное дитя природы. Она считала его чрезвычайно сильным, потому что из любви к ней он осмелился пойти наперекор отцовской воле. В смятении, заливаясь слезами, она кликнула на подмогу своего отца. Она заклинала его дать Фердинанду место в конторе имения. Старый господин фон Рендсбург нахмурил высокий лоб. Он не питал особых симпатий к недоучившимся гимназистам. Вероятно, потому, что сам был из их числа. Но Кримхильда стояла на своем и умолила отца не разрушать ее любовь. Правда, слово «любовь» она не произнесла, а назвала это «дружбой». В конце концов фон Рендсбург уступил настояниям своей избалованной дочери. За стол и деньги на мелкие расходы Фердинанд был принят в контору учеником без жалованья.

Как выяснилось, это была довольно удачная мысль. Цифры, выводимые рукой прежнего конторщика Ладевига, начали приобретать дрожащие очертания. Его милость с великим неудовольствием заставлял себя просматривать написанные Ладевигом счета. А год спустя Ладевиг умер, и Фердинанд стал главным конторщиком усадьбы.

Но год спустя выяснилось и другое обстоятельство, а именно, что любовь между Кримхильдой и Фердинандом отнюдь не пылает, как пожар. Во всяком случае, со стороны Кримхильды ее можно было уподобить куску бурого угля, догорающего в печи господской кухни. За истекший год она выучилась скакать по полям и лугам на необъезженных лошадях. Темперамент, которым мог ее попотчевать конторщик Фердинанд, был, на взгляд Кримхильды, слишком ничтожен. Теперь ей казалось недостаточным, что голубые, как небо, глаза Фердинанда изо дня в день сопровождают каждый ее шаг. Она жаждала истинно мужских поступков. Но что прикажете делать Фердинанду? Может, ему прыгнуть в ров, окружающий замок? И, рискуя жизнью, сорвать для нее кувшинку среди цепких водорослей?

Свое белье господин конторщик отдает в стирку матери Лопе. Воскресными утрами белье медленно и задумчиво раскачивается на веревке перед входом в огород. Шелковые подштанники небесно-голубого цвета, рубашки с голубыми звездочками на манишке, носовые платки кремового цвета с большой голубой монограммой в одном углу. Да, белье благородное, ничего не скажешь! Как и положено господину главному конторщику. Липе приходит от парикмахера, и язык у него заплетается. Дети ждут привычной игры в бойню. Но отец каким-то несогласованным движением приближается к окну. Мать во дворе возится с бельем.

— Ты все еще стираешь для этого кобеля?

Молчание.

— Он небось и ботинки тебе посулил?

Молчание. Мать даже не поднимает глаз от работы.

— Кобель бледнокожий! Он ни черта не жрет, он экономит денежки, он все тратит на книги.

Липе захлопывает окно и поворачивается к детям:

— Когда человек работает, по-настоящему работает, он бедный не будет, и книги ему тогда без надобности. Ясно?

Дверь спальни с грохотом захлопнута. Скрипит кровать. Дети, посмеиваясь, выбегают во двор. Иногда Фердинанд сам приходит по воскресеньям за своим бельем. Выбирая то время, когда Липе уходит задать лошадям корму на ночь. А иногда он просто стучит ребром ладони по окошку. Его комнатенка приютилась на задах конторы. Крупный синий камень на кольце звякает об стекло. Фердинанд носит кольцо на мизинце левой руки. Сперва Лопе некоторое время разглядывает эту руку. Она вяло свисает вниз от запястья — как застиранный платок. Потом Лопе смекает что к чему. И шмыгает через контору в Фердинандову комнатенку. Там застоявшийся воздух пропитан сигарным дымом. Несмотря на теплую погоду, в маленькой чугунной печурке разведен огонь. Кровать ради воскресенья застлана серым шерстяным одеялом. В каждом из четырех углов одеяла — изображение большой подковы. Каждая подкова крест-накрест перечеркнута хлыстами. Это попона, а не одеяло. Длинная доска, на которой расставлены книги Фердинанда, висит над кроватью. А под этой доской, примерно в том месте, где по ночам покоится голова господина конторщика, висит маленький портрет, изображающий Кримхильду фон Рендсбург в те времена, когда она еще носила косы. За портрет засунута темная роза. Роза устало роняет на одеяло первые лепестки. У противоположной стены притулилось подобие кушетки. Каретник Бласко сделал ее специально для господина конторщика. Над кушеткой висят две скрещенные рапиры и венок из дубовых листьев. Сам Фердинанд сидит за столом и перелистывает целую кипу газет. Скатерть малость подпачкана; следы расплесканного кофе, рассыпанный пепел от сигар, мелкие чернильные кляксы испещрили ее белизну причудливыми узорами. Взгляд Лопе бродит по комнате. Он здесь не в первый раз.

Затем он без приглашения садится на диванчик. Фердинанд поставил локти на стол и опустил подбородок в ладони, его длинные, худые пальцы достают до редких волос на голове. Усталый взгляд возвращается от газеты, словно из дальней дали. В сумрачном свете он отыскивает мальчика. Две скорбные складки перерезают белое лицо Фердинанда от крыльев носа до уголков рта. Глубокие, допотопные борозды. Губы у Фердинанда яркие, как морковка, и блестящие.

— Ты не мог бы сбегать к старухе Крампе, купить мне один рольмопс?

— Мог бы. А куда ты подевал свой сушеный букет, господин конторщик?

— Знаешь, он был такой скучный, такой нудный, я его… я его сжег.

Лопе глядит на огонь в печи.

— Прямо сейчас?

— Не сказать, чтобы прямо сейчас, вообще-то сейчас, но уже некоторое время тому назад.

— Наверное, он был тебе больше не нужен. А книга сказок?

— Книга здесь. — И Фердинанд извлекает ее из-под кипы газет.

Лопе удовлетворенно кивает. В глазах у него ожидание. Фердинанд подходит к стенному шкафчику. Это обыкновенный ящик, тронутый морилкой, и висит он над чугунной печкой. Фердинанд достает из шкафчика блюдце и монетку в десять пфеннигов.

— А теперь, пожалуйста, сбегай в лавочку, ладно? Не то опоздаешь. Когда вернешься, я почитаю тебе сказку.

Деревянные башмаки Лопе грохочут по конторе. Приятно бежать, когда Фердинанд скажет «пожалуйста». Отец и мать, учитель, смотритель, управляющий говорят только так: «Ты должен!» И уже через пять минут Лопе осторожно кладет на стол серебристую рыбку. А сам снова садится на кушетку. Фердинанд достает из шкафа второе блюдечко. На него он перекладывает рольмопса, а первое, с рассолом, придвигает мальчику. Из шкафа же Фердинанд достает краюшку хлеба, и оба принимаются за еду.

— Она не ворчала? — жуя, осведомляется Фердинанд.

— Она сказала: «Вечно вы приходите за покупками на ночь глядя. Неужто пораньше не могли?»