— Ну, зачем человеку нужна такая набитая коробка? Ее, не сломавши, и не откроешь даже. — Хорошо, что она и об этом позаботилась. Она достает из ящика несколько пустых коробков и велит Лопе сделать из десяти одиннадцать.

Лопе, да, Лопе в каком-то смысле стал последним лучиком солнца в земном бытии лавочницы. Когда ее сердце однажды и впрямь выпрыгнет в поганое ведро, другие придут за наследством. А Лопе будет стоять и плакать, только и всего. Вот почему надо, чтобы ему хоть сейчас, пока она еще жива, было хорошо. Во-первых, пусть он доедает все, что оставляет недоеденным она. Да и то сказать, что она теперь ест? Почти ничего. Ей сейчас не осилить даже кольцо колбасы, а из десяти булочек, что Лопе ежедневно покупает для нее у булочника, по меньшей мере две заплесневели бы, не будь Лопе… и ватрушка ей теперь не лезет в рот, а о сдобных рожках и слойках с кремом даже говорить нечего. Они прямо становятся поперек горла, хотя она запивает их полным кофейником кофе.

Приходит день, когда она окончательно ложится, и лавка остается закрытой.

— Пришло, верно, мое времечко — господь в небеси отвратил от меня свое милосердие. Я бы — дай продышаться — я бы и врагу… — ох-ох… — и врагу не пожелала бы такого сердца. Да рядом с ним любой камень покажется проворным, как хорек.

Два раза на дню Лопе бегает к Мальтену за каплями. Он заливает свежим рассолом соленые огурцы и выбирает из бочки осклизлые. В повидло тоже приходится подливать воды, чтобы оно не засохло, а с маргарина соскребать пожелтевший слой.

— Ах, сколько убытка, сколько убытка, ох, ох, а господь не сжалится… он хочет разорить меня, чтобы я…

Лопе надо бежать к столяру Таннигу заказать для лавочницы Крампе белый гроб и рассчитаться за работу, пока у нее не кончились все деньги. Она, Крампе, то есть еще девица, белый гроб ей положен по чину. Потом она посылает Лопе за Мальтеном. Может, сыщется у него еще какое-нибудь снадобье, если она даст ему за это целый ящик сигар с полопавшейся оберткой. Но Мальтен отказывается прийти.

— Она жрет по-прежнему?

Он заставляет Лопе перечислить все, что лавочница съедает за день.

— Скажи ей, чтобы три дня и три ночи, считая от сегодняшней полуночи, она ничего не брала в рот, ни даже крошки, понял? И тогда я через три дня наведаюсь к ней.

— Мало мне всех мучений, так еще и голодать? Ох… ох… да это же… да ни за что! Двум смертям не бывать…

Лопе убирается в лавке, подметает комнаты.

— Не нажимай ты так… ох, господи, на веник. Не могу же я каждый год покупать новый… А прутья так быстро стираются…

Теперь Лопе не метет, а вроде как поглаживает пол.

— Выдвинь… ох, господи… верхний ящик комода. Там лежит толстая такая расчетная книга. Первые страницы, исписанные, ты вырвешь и сожжешь в печке. Пусть налоговое управление не считает мои доходы, если мне… ох-ох… и в самом деле помирать.

Мальчик вырывает те страницы, на которые она указала, — откуда ему знать, что такое налоговое управление. Лавочница пытается сесть в постели.

— Сожги их поскорей, я хочу поглядеть… о, господи… а книгу, пустые страницы, можешь взять себе. Они ведь придут и получат наследство, а тебе ничего не дадут… Пусть у тебя будет хоть эта книга.

Лопе разглядывает подарок. Как много чистых страниц. Такой большой книги, да еще в твердом переплете, нет даже у ихнего учителя.

— Ты заказал белый гроб? Ты не забыл сказать, чтоб белый?

— Да, только он положил стружки туда, где надо лежать.

— Ты сам это видел?

— У него одни стружки и есть. Вемпель, которого укусила гадюка, тоже лежал на стружках.

— Ступай к нему и скажи, чтобы он подстелил мне сено. Стружки — тьфу, неужели я заслужила такое обращение?

Лопе возвращается, она лежит раскрывшись, ноги — в синих узлах вен — подергиваются.

— Перина… ох-ох… тяжела, что твой мешок, дай мне сюда счет за гроб, а роспись на нем есть?

Лавочница прячет счет под подушку.

— А ты будешь плакать, когда я умру?

— Поглядим.

— Ах, наверно, никто не будет плакать, когда я умру. Страшно, что, когда заколотят гроб, ничего нельзя видеть. Ох-ох! Проследи, чтоб меня хоронили с музыкой. Я в завещании так и написала… Если не будет музыки, я буду к ним являться и не дам им спать. Как мешок с солью, сяду я на их душу.

Лопе кивает, немало гордясь новым поручением.

— А теперь поди, спрысни водой развесной табак, не то он засохнет, искрошится и ничего не будет весить.

Лопе выполняет и эту просьбу.

К исходу следующего дня лавочница умирает. Перина лежит на полу. Одна нога свешивается с постели.

— Есть что поделать? — нерешительно спрашивает Лопе.

Молчание. Жирная муха с жужжанием кружится над ее ртом. Сладковатый запах стоит в комнате, толстые черные куры стучат клювами в оконное стекло, требуют корма…

Лопе зябнет, хотя за дверью, на крыше сарая, пылает желтое солнце. Лопе бежит к обмывальщику.

В день похорон Лопе еще раз наведывается в лавку. Железная штора поднята наполовину. За прилавком орудует тощая женщина с морщинистым желтым лицом. Маленький мужчина с седой бородой ковыряется в бочке с огурцами.

— А музыка будет? — спрашивает Лопе.

— Тебе чего надо? — неприветливо каркает чужая тощая женщина.

— Если не будет музыки, она велела так сказать, она придет и насыплет вам на душу соли.

Женщина смотрит на мужчину.

— Двести пятьдесят четыре… — Он замолкает.

Женщина переводит взгляд на Лопе, — так смотрит курица на непомерно большого дождевого червя.

— Он, по-моему, ненормальный, — шепчет мужчина. — У него… у него в глазах что-то ненормальное. — И уже громким голосом: — На, вот тебе!

Он протягивает Лопе огурец, который только что собирался бросить в ведро к другим испорченным. Лопе берет огурец и, не прощаясь, уходит.

— Вот видишь, — доволен собой мужчина.

Звонят колокола, возвещая о похоронах лавочницы. Лопе не плачет. Он смотрит сквозь щели ограды и воронкой прикладывает ладони к ушам. Они только поют. Как бы известить лавочницу, что ее хоронили без музыки?

После смерти лавочницы Лопе остался не у дел. Отец учит его вязать веники.

— Господи, много он с нее имел! — говорит мать, подразумевая покойницу.

— При чем тут имел? Просто он был при деле, да еще кой-чему выучился.

— У этой старой сквалыги?

— Ну, иногда он даже получал кофе и пирожные…

— Вот именно. Которые она сама не могла умять, только и всего.

А про толстую амбарную книгу, доставшуюся Лопе, никто и не вспоминает.

После смерти лавочницы в жизни Лопе возникла дыра, которую надо как-то залатать. Но хрясь — и в его жизни уже зияет новая.

— А почему нельзя ходить по посевам? Ведь ходят же по лугам, когда трава зеленая! — С таким вопросом он однажды вечером обращается к отцу.

— По посевам? Да потому, что на них почиет благодать. И каждая крошка хлеба священна. Потому, что это господь повелевает колосу расти, а зерну — вызреть. А что делает бог, то нельзя попирать ногами…

— А кто же делает луга? Иисус Христос?

— Бог, бог все делает, он ведь бог-отец.

— А деревянные башмаки тоже делает бог?

— С ума сойти, — вмешивается мать, и насмешливые складки залегают в уголках ее рта.

Липе беспомощно глядит по сторонам.

— Нет, деревянные башмаки не он… но зато все, что идет в пищу… Рожь была бы обычной травой, если бы господь не вложил в нее зерно.

— У него, значит, много рук?

— По меньшей мере тысяча, коли не больше… это, ну… ты позже и сам узнаешь, как бывает, когда он отнимет руки свои… все получается не так, как надо… впрочем, этого тебе еще не понять.

Мать недовольно покачивает головой и с грохотом захлопывает крышку чайника. Отец и сын вяжут веники.

Ягоды голубики висят темными жемчужинами, брусничины, словно солнечные поцелуи, сверкая желтизной, смеются в траве, лисички раздвигают мох и сосновые иглы, и вот они тут как тут. Грибы-боровики с коричневыми шляпками торчат среди сосен.