— Это вы? — раздается шепот. В кустах посвистывает ветер.

— Да, муж мой опять ушел, а я лежу одна, как в гробу.

— О, не говорите так, тишина, — я имею в виду могильную тишину и некоторым образом также и одиночество, — можно сказать, оба они, вместе взятые, формируют нашу душу.

— Да, душу, — повторяет она вполне бодрым голосом и стягивает на груди вырез сорочки. Каждый из них висит в рамке своего окна: он — тощий и долговязый, руки, словно две белых тряпицы, возложены на подоконник, она — пухленькая и краснощекая, с серыми бусинками глаз, взгляд которых способен щекотать мужчин. Ее пальцы, толстые, как сосиски, беспокойно теребят стебли крапивы. Оба говорят о возвышенных вещах, но не встречаются. И мысли их, словно маленькие кораблики, проплывают по морской глади друг мимо друга.

— На мне одна только ночная рубашка, — говорит она, перегибаясь из окна и не закрывая вырез.

— Вы напрасно так легкомысленны, вы легко можете простудиться… Может, даже и не простудиться, но земля порой источает ночью испарения, которые не особенно хороши для тела, и прежде всего — для голого тела.

Так они общаются друг с другом. Она бросает огненные шарики кокетства, он кидает назад мягкие перья.

Лопе пришла в голову отличная мысль. В придачу к имевшемуся у него красному карандашу он получил еще один карандаш от лавочницы. Да под соломенным тюфяком его кровати уже лежат три чистых блокнота. Мать решила, что их можно носить в школу вместо тетрадей, но учитель на это сказал: «Без линеек? Ты что, рехнулся? Изволь принести настоящую тетрадь!»

И, стало быть, Лопе может записать в этот блокнот сказку, которую сам сочинил. Он идет в кусты позади своей скамьи и пишет там сказку про свинячью свадьбу:

«Жыла-была свинья, и ниправда, что у нее была сватьба. Орге Пинк сказал, это враки. А я сам видил, как одна свинья палезла на другую и бороф захрюкал. Сколько раз хрюкнит, столько будит парасят, сказал Клаус Тюдель. Его назначили свиньячьим каралем и если они не помирли так живут и посийчас. Писал Лопе Клянирман».

Он снова кладет блокнот под тюфяк, к двум остальным. На следующий вечер блокнот вместе с двумя оплеухами обрушивается на голову Лопе. Потом мать швыряет его в печку.

— Девять лет парню, а такой пакостник, это ж надо!

Она глядит на отца, тот отрывается от своих веников.

— А в кого он, по-твоему, такой, в меня, что ли? Ну уж нет, он в тебя или в…

— Помалкивай лучше! Штаны у него от тебя.

Липе некоторое время глядит на нож в своей руке, после чего молча возобновляет прерванную работу.

В полном разочаровании Лопе идет спать. Наверно, он наделал уйму ошибок. Когда он немножко подрастет и научится писать без ошибок, он сочинит сказку про мальчика, который вечно сидел на «вшивой скамье», а потом все-таки стал королем. И эту сказку он покажет Фердинанду.

Весна поднимается все выше. Весна подгоняет. И отношения между конторщиком и женой управляющего тоже не остаются на прежнем уровне. Потому что как-то раз Фердинанд все-таки подхватывает один из ее огненных мячиков.

— Я здесь просто больше не выдержу, — так говорит она однажды вечером. — Я вечно жду, а потом он заявляется и отыскивает свою постель на кухне. Он укрывается скатертью, спит на скамейке для молочных кувшинов и ласкает центрифугу.

Тут даже конторщик невольно смеется. Смех в нем поднимается из какой-то глубины. Тогда она храбро продолжает:

— Сейчас я пойду в парк, и если вы со мной не пойдете, вам придется отвечать, если меня до смерти напугает какой-нибудь зверь или сова.

Фердинанд чувствует, как его щеки заливает краска. Удары сердца звучат будто удары в полный сундук. Хоровод возможностей кружится перед его глазами.

— Вы, может, подумаете, что я навязываюсь и вообще… но просто мне кажется, что вы меня понимаете… что я… я испытываю к вам доверие.

Ее слова вторгаются в фантазии Фердинанда, они звучат как призыв. Он чувствует, что должен ответить.

— …Вы ведь не собираетесь идти просто так… я хочу сказать, в одной…

— Конечно же, нет. Вот видите, как вы плохо обо мне думаете. — Она ныряет в глубину комнаты, отыскивая платье.

— Что вы, я вовсе не думал… Вы меня еще слышите?

Ответа нет. Тут и его окно пустеет. Закрываются два окна, бесшумно открываются две двери и так же бесшумно запираются. Два человека, затаив дыхание, слушают где-то в горле биение своего сердца.

Ночью усадьба выглядит, как и всегда об эту пору. Липе Кляйнерман ворочается без сна в воспоминаниях молодости. У смотрителевой жены приступ кашля. Служанка винокура штопает чулки. Сам винокур играет с управляющим в карты.

— Сорок! У тебя что, козырей больше нет? Ты почему не кроешь!

— А ты сдал мне всего три карты.

— Погляди, у меня шесть. А где остальные?

Некоторое время они препираются, потом смеются, потом лезут под стол за недостающими картами. Фрида Венскат при оплывающей свече читает романы, «Ласточка-касаточка», превосходные романы для семейного чтения, сто выпусков. Лошади на конюшне лязгают цепями в своих денниках. Мычит корова, которой пришла пора телиться. В замковой кухне две служанки не дают друг другу уснуть, рассказывая страшные истории.

— Он вскорости позвонит, чтоб принесли ему ночной чай, так сегодня пойдешь ты, — зевая, говорит одна. — Не могу я каждый вечер… Я, знаешь, как устала. О, господи… А ему все мало, все мало.

— А ничего, что я пойду? — спрашивает другая, загораясь жаждой приключений, и вздрагивает всем телом. — Где хоть его пижама-то ночная лежит, если он прикажет подать?

— А-а-а, — зевает первая, — она лежит сложенная у него на подушке. Ну, сама увидишь…

Над крышей амбара, словно птичьи тени, шныряют летучие мыши. В живой изгороди шныряют мыши-малютки. Бузина издает по-ночному густой запах. В замковой кухне дребезжит звонок.

Фердинанд и жена управляющего бредут по парку. Они молчат. Они сейчас словно дети, которые украдкой трясут полную зрелых плодов яблоню: плоды падают в траву, но карманы у детей слишком маленькие, туда их не сложишь.

— Прекрасная ночь, — бойко говорит она и смотрит ввысь, поверх его головы.

— Да, — говорит он, зябко передергиваясь. И прячет одну руку в карман своего черного пиджака.

Она воспринимает этот жест как некое откровение.

— У вас замерзли руки?

Он снова вынимает руку из кармана.

— Нет, не могу сказать, чтобы замерзли, это скорей такая привычка.

Она хватает его за руку, она чувствует трепет этой руки.

— Да, рука и в самом деле не холодная, но какая у вас мягкая кожа, какие тонкие пальцы, ну, прямо детская ручка.

— Да, да… — Он позволяет ей мять и тискать свою руку, будто носовой платок.

— Ах, если бы вы были моим деточкой, моим большим сыночком!

— Кха-кха, кхм-кхм, угум.

Она сама смеется над своей выдумкой.

— Уж тогда бы, наверно, никто не возражал, что мы тут гуляем…

— А сейчас разве кто-нибудь возражает, я хочу сказать, сейчас разве нам может кто-нибудь помешать?

— Нет-нет, конечно, нет, но приходится помнить… впрочем, знаете что? Гравий здесь очень громко скрипит, а скрип может нас выдать, не лучше ли нам сесть на скамью? — И, не дожидаясь ответа, она тащит Фердинанда за собой на скамейку среди кустов. Это скамейка Лопе возле клумбы с розами. С ума она сошла, эта жена управляющего!

Она простукивает все закоулки своего сердца, где друг подле друга покоятся в недоумении запыленные романы девичьих лет вперемежку с впечатлениями и разочарованиями супружеской жизни, вперемежку с букетиками фиалок и мешками для творога, вперемежку с досками для сыра и суммой, необходимой для покупки собственного поместья. То, что мы видим сейчас, это начало самого обыкновенного любовного приключения, самой банальной интрижки, а не какой-нибудь неземной страсти с изысканными соблазнами. Такие интрижки растут буйно, как сорняки, но господин конторщик, но бледный Фердинанд, взбаламученный своей детской любовью, ощущает в сердце присутствие высших сил.