Женщины, которые ездят к матери за покупками на велосипеде, почти бесшумно плывут над землей, лишь их юбки да велосипедные спицы чуть слышно посвистывают; женщины нажимают ногой на тормоз, спрыгивают, прислоняют велосипед к стене как раз под общинным почтовым ящиком, и вот они уже стоят перед вами, а всего лишь пять минут назад были на другом конце села.

Удивительные приемы велосипедисток пробуждают в моей матери неясные мечты. Почему бы и ей не скользить над поверхностью земли — бесшумно, как ласточка перед грозой? Чем она хуже других? Разве она не собиралась в свое время стать канатной плясуньей?Для матери то, чем она собиралась стать, есть в глубине ее души совершившийся факт, может, она по-своему и права, когда предается подобным мечтам, только она забывает сделать прикидку на свои физические изменения, на свой вес, к примеру.

Время от времени у нас дома вспыхивают скандалы, возбудителем которых выступает отнюдь не мой дедушка. Поводом для скандалов служит то, что нынче принято называть изучением спроса. В субботу отец спрашивает у матери: сколько тебе надо булочек, сколько плюшек, сколько пирожных? А откуда матери это знать? Пожелания покупателей, как и все на свете, меняются от раза к разу: в одну субботу остаются нераспроданные булочки и плюшки, в другую их не хватает. Если залежатся пирожные, моя превосходная мать с ними справится, но булочки и плюшки черствеют, их приходится продавать за полцены, вот и готов семейный скандал, слово за слово, слово за слово, и вдруг мать заявляет, что с нее довольно, она хочет уйти навсегда. Она действительно уходит на ночь глядя, и все думают: ну, это она не всерьез, но мать не возвращается, мать решила поднатужиться, она ковыляет по сливовой аллее до выселков, где живут Цетчи, чтобы выплакаться на груди у тети Маги. Тетя Маги ее уговаривает, она хорошо знает отца, ей случалось с ним поспорить, когда они были детьми.

— Но потом мы завсегда мирились, — заверяет тетя Маги, — и вы помиритесь тоже.

— Мене любопытно, станет он мене искать или нет, — говорит мать, но проходит полночи, а отец ее не ищет, потому что он не знает, где она есть.

— Детей небось искупать забудут, — волнуется мать и просит дядю Эрнста запрячь Лысуху и отвезти ее домой. Второй раз она со своими мозолями такой конец не одолеет.

Упорно желая приобрести велосипед с освещением, с карбидной лампой, мать, возможно, представляет себе такие вот ситуации. Возможно, ей кажется, что, если она среди ночи покинет отца и уедет в Гродок к одной из своих кумпанок, это будет выглядеть гораздо эффектнее. Возможно, там она встретит больше понимания, когда будет жаловаться на отца. Тетя Маги, как ни крути, по-родственному пристрастна.

Знакомая писательница, одна из самых сильных женщин, которые встречались мне на моем веку, эдакая Мамаша Кураж,обратила мое внимание на силу слабых, и если хорошенько подумать, моя мать и принадлежала к числу этих сильных слабых: она провозгласила велосипед подарком ко дню рождения.

— Я ведь почти никогда ничего для себя не прошу, — говорит она, — вы уж скиньтесь и купите мне велосипед.

Первой выкладывает свою долю моя добросердечная бабусенька-полторусенька. За ней следует дедушка. Что ж остается моему отцу, кроме как одобрительно кивнуть, а кивок этот служит для матери своего рода разрешением запустить руку в кассу и добавить недостающую треть.

Материн велосипед попадает в Босдом не стараниями какого-нибудь велосипедиста. Тщательно запакованный, он приезжает в Босдом на дедушкиной телеге с брезентовым верхом. Дедушка, который любит беседовать с лошадьми или со встречными предметами, когда не сочиняет свои присказки, говорит велосипеду:

— Один конец мы тебе сберегли, стал быть, ты попадешь к хорошим людям.

Во время празднования велосипед с тонким никелированным рулем, с блестящей жестяной лампой, с пестрой защитной сеткой и лакированным кожухом для цепи стоит, прислонясь к праздничному столу, и важничает, все равно как год назад говорящая машина дяди Эрнста.

Месяц рождения моей матери — февраль — не самое подходящее время, чтобы учиться ездить на велосипеде. Для нее велосипед вроде лошади, на которой ей предстоит обучаться верховой езде.

— Мне надо к нему сперва попривыкнуть, — говорит она, и, когда воскресное утро выдается морозное и сухое, она достает его из чуланчика и два-три раза обводит вокруг голубятни. Велосипед не валит мою мать с ног, и она с гордым видом требует похвал.

— А здорово я его вожу, верно?

Но в велосипеде, как оказывается, за время долгого стояния накопилась силушка, а тут приходит весна, и солнце вместе с теплым воздухом заставляют мать, хочешь не хочешь, сесть в седло.

Отец выступает в роли стремянного. Наделенный железной душой велосипед обеспечивает нашей семье несколько вполне гармоничных вечеров. В предвесенних сумерках, когда жизнь деревенской улицы определяют летучие мыши, дедушка, бабусенька и мы, дети, полные доброжелательности, наблюдаем, как моя мать берет уроки верховой езды. Отец бегает так, как ему уже не доведется бегать никогда в жизни. С такой скоростью он бегал только на войне. Но война, которая не минует большинство немецких мужчин, для него уже осталась в прошлом.

Мать — в седле, отец — с рукой под седлом. До соседского дома дорога идет под уклон. Вообще-то отцу можно только посочувствовать: он мчится со всех ног, даже и не подозревая, что помогает матери освоить новую возможность побега. Впрочем, не будем расточать понапрасну свое сочувствие: этот побег, как мы с вами еще увидим, никогда не состоится.

Летучие мыши крайне удивлены шумом и возней на предвечерней деревенской улице, соседи удивлены не меньше, но из деликатности не выходят со двора и только подглядывают между ветвями либо в щели да слушают, как командует моя мать: «Быстрей! Медленней! Не отпускай велосипед!» Еще они слышат, как пыхтит и отдувается мой отец.

Несколько вечеров проходит в таких занятиях, и вот однажды вечером отец незаметно отпускает седло, забирает свою руку, лишает его поддержки. Матери невдомек, что она стала на несколько секунд канатной плясуньей, как всегда мечтала, но потом она замечает, что отец остался где-то позади, и оглядывается, а что произошло дальше, я, пожалуй, могу вам и не рассказывать.

На гармонии предвесенних вечеров, овеянных крыльями летучих мышей, появляются первые царапины, на велосипеде тоже.

— Как же ты мог мене отпустить, чтобы я разбилась?! — укоряет мать отца. Отец должен заранее предупредить ее, перед тем как отпустит, чтобы она могла к этому подготовиться.

И вот настает торжественный день: мать самостоятельно проезжает первые сто метров без поддержки задыхающегося отца. Правда, спрыгивать с велосипеда, как это делают приезжающие за покупками женщины, она не может: мозоли, мозоли. Она замедляет темп, тормозит и заваливается на бок:

— Господи Сусе, вот вроде и выучилась. — Впрочем, особой уверенности мать явно не испытывает.

Первый выезд — а вы как думали? — ну конечно же, в Серокамниц. Визит к Американке.И вообще, чтобы серокаменцы увидели, чего мы достигли. Хорошо, что у нас есть велосипед, ведь предъявить тестомешалку отец при всем желании не смог бы. Отъезд назначен на десять часов. А где десять, там и одиннадцать. Отец в новой шляпе с серой лентой. Шляпы в Серокамнице тоже еще не видели. У матери на голове корона из накладной косы. Оставшиеся члены семейства собрались перед домом на торжественную церемонию проводов; это моя сестра, я, брат Хайньяк, Ханка с Тинко на руках и, наконец, дедушка с бабушкой — акционеры велосипедной компании. Тинко ревет. Ему страшно, что мать больше не ходит своими ногами, а катится по земле на колесах. Помахать ручкой на прощанье мать еще не может.

Село остается позади. Мать балансирует на узких велосипедных тропинках, наезженных шахтерами. Ей вполне удается объезжать стоящие на пути деревья. Отец следует за ней на безопасном расстоянии, прокладывает курс и подает сигналы: