— Не-а, еще не взрезали, — гласит ответ.

Все стихает. Все хотят услышать, как вздохнет тело покойницы. Кто-то утверждает, будто трупы всегда вздыхают, когда их взрежешь. Разговор, на мой взгляд, страшноватый, я перебираюсь на другое место в толпе зрителей.

Каменщик со стекольного завода, гулитчский Краутциг, возвращается из Фриденсрайна после работы. Он видит ставших табором босдомцев, сбрасывает с плеч рюкзак и подсаживается к ним.

— Вскрытие? — спрашивает он. — А, это они отовсюду вырезают по кусочку и потом их исследуют, кусочки эти.

Жуткие разговоры. Мне снова приходится менять место.

Трактирщик приносит на плече ящик пива: мужчины заметно оживляются. Снова выходит из хаты старый Дорн и выплескивает кровавую воду из серой эмалированной миски на мусорную кучу. Тут я больше не могу выдержать, со всех ног бегу домой, забираюсь на сеновал и, сидя там, размышляю о Страшном суде. Суд этот состоится в грядущие времена, как сказал нам учитель Румпош.

Грядущие времена — это такие времена, которые не настали и еще долго не настанут. Когда малявочка Будеритчиха попадет на небо и предстанет перед богом, бог сразу увидит, что она ни в чем не виновата. Кто станет взрезать живот самому себе? Тогда бог велит предстать перед ним санитарному советнику Штеффену и доктору Хинкендорфу:

— Вы зачем ее разрезали?

— Потому что мы искали яд.

Тогда бог вызовет управляющего Будеритча и маленькую Мойкиншу и спросит:

— Вы грешили друг с дружкой?

Они не станут отрицать. Не имеет никакого смысла, потому что в день Страшного суда все сделаются прозрачные, как из стекла.

— Да, тайно грешили в стогу сена и на сеновале, — признаются Будеритч и Мойкинша.

Я знаю милое местечко, / Укрытое от глаз людских. / И там с тобой, мое сердечко, / Я взглядов не боюсь чужих.

Лишь бы Будеритч в день Страшного суда не имел при себе любовных открыток,а то бог еще, чего доброго, обвинит меня в смерти Будеритчихи.

Проходит два дня. Я слоняюсь повсюду как тень и почти ничего не ем. Наконец следует официальное сообщение: никто ее не отравил, и, стало быть, ее можно предать земле как обычную покойницу. В Шпрембергском вестникенапечатано, что Будеритчиха умерла по непостижимой воле божьей, но люди говорят, будто она умерла с горя, горе — это все равно что невидимый яд.

Все люди, которые торчали на лугу, когда вскрывали тело маленькой жены управляющего, исправно являются к погребению.

Каретник Шеставича говорит:

— Покойница-то не проштая.

А Франце радуется, потому что все женщины гладят его по голове и говорят бедный мальчик,а не проклятый сорванец,как обычно.

Женщины желают выяснить, как будет себя вести Будеритч, будет взаправду плакатьили только делать вид.Некоторые даже надеются, что во время этих необычных похорон что-нибудь приключится.

Я иду в первых рядах погребальной процессии, поскольку нашу кобылу тоже запрягли в катафалк. На ней черная бархатная попона, которая покрывает даже голову и уши, только хвост торчит сзади, а для глаз проделаны две дырки. Дедушка ведет ее под уздцы. С другой стороны вышагивает горшечник Тинке и ведет свою лошадь, тоже укрытую попоной. Наша кобыла делает вид, будто впервые меня видит, но это ей не поможет, я все равно узнаю ее по копытам.

Управляющий Будеритч плачет. Все мужчины плачут, когда у них умирает жена. Управляющий подходит к яме и бросает на крышку гроба три пригоршни желтого песка и говорит:

— Подожди, мать, я скоро к тебе приду.

Раздается вопль. Это вопит маленькая Мойкинша. До сих пор она стояла, укрытая ветками сиреневого куста. Теперь она мчится прочь, а люди начинают петь.

Люди говорят: мертвым гнить, живым жить. Вскоре после похорон петритчева Фрида рожает мальчика и называет его Хендриком. До сих пор в Босдоме никого не звали Хендриком, если не считать одного разносчика, который какое-то время регулярно наведывался в деревню, а потом вдруг бесследно исчез.

Проходит еще время, и маленькой Мойкинше попадает в правый глаз щепка, когда она колет дрова. Ее отвозят в больницу, делают ей операцию, но, когда она снова приезжает домой, оказывается, что она ослепла на правый глаз, и теперь ей надо поворачивать голову направо, чтобы увидеть левым глазом правую часть своей кухни. То же и во дворе, ей вечно приходится поворачивать голову направо, все направо и направо, а мир она составляет теперь из двух отдельных половинок, от этого она перенапрягает свой левый глаз, и он тоже слепнет.

— Это ее бог за грехи наказал, — судачат деревенские бабы.

Когда ферейн справляет какой-нибудь юбилей, в зале у Бубнерки танцуют те, кто постарше, даже женатые. А Мойкинша не может больше ходить на танцы. «Отведите мене под окнам», — просит она. Под окнам— это у нас в степи означает вот что: человек снаружи, со двора, смотрит на танцы через окно. Под окнамторчат школьники постарше, хотя, если их застукает Румпош, им не поздоровится. Под окнамстоят также и женщины, у которых больше нет кавалера, либо те, которые сильно припозднились, задавая корм скотине, а потом уже не захотели намываться да причепуриваться. Мужчины под окнамникогда не стоят, их место возле стойки.

И вот, стало быть, слепая Мойкинша:

— Отведите мене под окнам.

— Нам нельзя под окнам,тетя Мойкинша, учитель забранит.

— А любовь к ближнему? — спрашивает Мойкинша.

И мы ведем ее под окнам.

Свет падает на ее закрытые глаза.

— В зале-то небось светло, — говорит она, — а дядя Будеритч с кем оно это танцует?

— Дядя вовсе и не танцует, дядя еще наливается.

Пусть вас не удивляет ничего не значащее «оно», которым мы здесь, в степи, привыкли уснащать вопросительные предложения: «А кто ж оно это к нам пожаловал?», «А где ж оно это живет колдунья?» Интересно, удастся ли когда-нибудь выяснить, почему нижнелаузицкие полусорбы так говорят?

Еще немного погодя Мойкинша опять спрашивает:

— А с кем оно это танцует дядя Будеритч?

— С черной Ханкой он танцует, — отвечаем мы. Черная Ханка работает в имении погонщицей волов. Собой она ни хороша и ни дурна, волосы у нее черные, глаза карие, и еще она может в один вечер любиться с тремя мужиками, как утверждают люди.

— С мене хватит, — говорит Мойкинша и просится домой. — С мене хватит.

И мы отводим ее домой, а по дороге она шумаркает с Франце Будеритчем (вместо «шептаться» у нас говорят «шумаркать»).

Праздник ферейна стоил нашему Румпошу немало сил. Братья-певцы насквозь пропитали его вином. Теперь Румпоша терзает похмелье, но похмелье не выпорешь, поэтому Румпош, выражаясь современным языком, ищет stuntman, то есть дублера, и следовательно: «Кто ходил вчера под окнам?»

Валли Нагоркан перечисляет наши имена. Интересно, она-то откуда их знает? Выходит, она сама ходила под окно?Но этого вопроса Румпош не задает, он щадит свою осведомительницу.

— Мы водили слепую тетю Мойкиншу из любви к ближнему, — говорим мы.

Румпоша такое объяснение не устраивает. Из шкафа, где хранятся карты, он извлекает свою ореховую трость, но тут Франце Будеритч вдруг говорит:

— Тетя Мойкинша говорила, она вас отблагодарит. И еще, чтоб вы к ней побывали когда ни то.

У Румпоша язык отнимается. А мы спасены.

Мы едем с Румпошем в Гёрлиц, чтобы получить там свое образование. Воссенгов Отто, ученик шлифовщика, который в бытность свою школьником ездил туда же получать образование, дает нам совет прихватить с собой вышедшие из употребления железные гроши военных времен. Он объяснил, что железные гроши еще подходят для гёрлицких автоматов. Заметно отяготив карманы штанов, мы едем в Гёрлиц, а там и вправду есть автоматы, куда если бросишь монету (а настоящая она или фальшивая, автомату плевать), заглянешь в отверстие и покрутишь приделанную сбоку ручку, можно увидеть, как к тебе скачет всадник, а потом всадник падает с лошади, а лошадь бежит дальше, прямо на тебя, так что страшно становится, после чего все начинается сначала. Румпош же объясняет, что с этого началось кино. Батюшки светы!