От шестинедельного отсутствия матери дедушка вконец извелся. С тоски по своей Ленхен он запил. Он выпивал сколько ему причиталось как возчику пива, выпивал и сверх того, то есть и к роли выпивохи подошел с той же основательностью, с какой подходил ко всем своим занятиям. Как-то раз жандармы задержали его фургон, потому что не могли обнаружить кучера на законном месте, а дедушка лежал в самом фургоне и отсыпался, за что его первый и последний раз в жизни прогнали с места. «Самая низкая точка падения», — рассказывал потом дедушка. Вдобавок он так долго лежал под брезентовым пологом, что от этого схватил ревматизм. Пришлось ему забросить профессию выпивохи. Эпизоды из того периода, которыми он потчевал нас впоследствии, неизменно начинались словами:

«В те поры, когда я еще закладывал… Дьявол сидит у тебе внутри и говорит:

— Опрокинь еще одну!

— А вот и не опрокину! — это я ему.

— А вот и опрокинешь! — это он мене.

— Не опрокину! — говорю я.

— Опрокинешь!

— Нет!

Так мы пререкаемся, и тут я слышу, кто-то издаля говорит: „Ну и хрен с тобой, и опрокину“, а потом оказывается, что я сам же это и говорю».

Даже про свой ревматизм после того, как тот был вылечен, дедушка рассказывал будто про особую профессию, в которой он тоже себя испытал. Доктор прописал ему тогда какой-то антиревматический чай, дедушка пил его по три раза в день и продолжал пить, когда устроился на суконную фабрику. (Подсобник на суконной фабрике — это следующая профессия дедушки.) Дедушка грузил рулоны сукна и проработал какое-то время в красильне. Чай против ревматизма сопровождал его по всем жизненным стезям. Рецепт этого пожизненного эликсира дедушка до сих пор хранит в выдвижном ящике кухонного буфета, и горе, если Полторусенька случайно его заткнет куда подальше. Тогда сразу звучит боевой клич: «Эта баба рада бы сжить меня со свету!»

Со временем дедушка возводит свой чай в ранг универсального снадобья от всех болезней. На деле этот чай состоит из сушеного исландского мха, он горький на вкус. Выпив его, человек весь передергивается, а от передергивания тело электризуется, и железы, которые малость обленились, начинают снова работать на всю катушку.

Едва по дедушкиному горлу поползет простуда, на весь дом раздается: «А ну, старуха, завари-ка мне моего чайку!» Всем людям, которые ему по сердцу, дедушка рекомендует свой чай. Моя мать должна принимать его от венозных узлов на ногах, бабусенька — под его надзором — против приступов головокружения. Когда бабусенька варит чай для себя, она втайне кидает в него кусочек сахара, но если она после этого слишком быстро выпивает отвар, у дедушки возникает подозрение, он самолично пробует чай и говорит: «Раз ты надумала обидеть чай сахаром, черта с два он тебе помогет».

Из каждого уголка жизни, прожитого нашими родителями и родителями наших родителей, лезут всевозможные истории: истории времен молодости и войны — у моего отца; истории времен дедушкиного рабства у лесничего в Блунове; истории времен девичества моей матери. Как же мне подчинить и упорядочить их все, чтобы они могли по меньшей мере служить кулисами на моем маленьком театрике, составленном из отдельных капель росы?

Дипломированная портниха Ленхен не прочь бы сделаться самостоятельной.Стать самостоятельным по нашим понятиям вовсе не значит, что человек начинает самостоятельно мыслить, нет, это значит, что он открывает собственное дело.

Для того чтобы самостоятельно мыслить, потребно свободное время и смелость; для того чтобы стать самостоятельным, потребны только деньги. А денег в хозяйстве Маттеуса Кульки, сорба и сорбского сына, в то время не водится. Помимо безденежья, в семье Кульки и в жизни моей матери возникает молодой пекарский подмастерье, из которого впоследствии получится мой отец. Подмастерье взламывает жизнь моей матери ломом, именуемым любовью, ибо в самом непродолжительном будущем перед молодой четой возникает угроза моего появления на свет.

Городишко в долине Шпрее, где мне немного спустя предстоит родиться, немцы называют Шпремберг, что означает Шпрее возле горы, а сорбы просто-напросто Гродок, то есть просто-напросто город, город без собственного имени, из чего следует, что мои сорбские предки всегда ходили пешком, знали только этот единственный город и могли не опасаться, что кто-нибудь перепутает его с другими городами.

К тому времени, о котором идет речь, тысяча, а то и больше рабочих в Шпремберге сообща ткут большое суконное полотнище. Люди в других частях страны и даже в других частях света за деньги отрезают по кусочку от нашего сукна, чтобы потом в него одеться. Англичане называют кусок, который они отрезали, манчестери делают вид, будто они сами выткали его в своем Манчестере, а потому и перепродают его с наценкой.

О тех, кому выпало на долю родиться в Шпремберге, можно, не будучи пророком, предсказать, что по четырнадцатому году все они так или иначе будут соприкасаться с сукноткачеством.

Лаузицкий песок родит вереск, вереском питаются неприхотливые овцы. Человек отбирает у овец шерсть. Она ему как раз кстати. Он выпрядает ее, он ткет и прикрывает ею свою телесную наготу, прядение и ткачество становятся традиционным занятием мужчин. Овцы мало-помалу исчезают, потому что вересковую пустошь из экономических соображений засаживают неприхотливой сосной, но традиция прядения и ткачества сохраняется. Черт подери, а нельзя ли изготавливать шерсть, не прибегая к содействию овец?

Древесную шерсть, что ли?

Ну зачем древесную, штапель, вискозную шерсть, стало быть. Раз уж традиция все равно есть.

Так или примерно так написано в местном календаре, и я не могу дать вам более вразумительное толкование, а могу лишь поделиться с вами давним своим подозрением, что земля заставляет нас, людей, приспосабливаться к ее обстоятельствам. Правда, люди, рожденные быть менеджерами, утверждают прямо противоположное, но мы не располагаем временем, чтобы затевать с ними дискуссию, нам пора вернуться к Ленхен.

Как мы уже знаем, Ленхен научилась делать венки и бумажные розы, при посредстве которых те, кто остался в живых, чтят своих усопших, хотя самим усопшим от почтения не холодно и не жарко. Судя по всему, Ленхен тоже приходит к этому выводу, ей наскучивают попытки взлететь повыше, ее засасывает омут традиции, и она поступает в сукноваляльную мастерскую — патриархальное такое заведение, где хозяйка по многу раз на дню заглядывает в цех и спрашивает:

— Стараетесь, девоньки?

— Стараемся, стараемся, — гласит ответ.

Девонькиизготовляют ремиз,который на других фабриках подвергается дальнейшей обработке. Ремизницывоображают, будто стоят высочей,чем работницы на больших фабриках. Они ходят на работу распарадившись, они носят жестяные кувшинчики с ячменным кофе на ладони, обернув их в бумагу, как букет, а когда они шествуют по улице, с обеих сторон которой по канавам (в Гродке канавы называют бараками) стекают в Шпрее вонючие отходы красилен, они идут не на работу, они идут в заведение.Они хотят, чтобы их считали немецким дамам,но сами себя называют кумпанкамина полусорбский лад. Мать — полная сорбка. Дома она должна говорить со своими родителями по-сорбски, но при людях она пытается выглядеть как немка, хотя это не до конца удается, а что не удалось ей, она охотно воплотила бы в нас, ее бы очень порадовало, стань мы малость поприличнее и понемечнее,но любая попытка матери превратить нас в городских детей пресекается деревенскими детьми, с которыми мы имеем дело.

В Босдоме не принято спрашивать, когда чего-то не поймешь: «Простите, как вы сказали?» В Босдоме спрашивают: «Ты чего сказал?» — или еще проще: «Чего?» Один раз, уже имея на своем счету несколько прочитанных книг, я чего-то не расслышал и нарочно переспросил: «Простите?» Ребята высмеяли меня и забросали конскими яблоками. Я преступил местный закон. В Босдоме не признавали ни меня,ни тебя,во всех случаях это было только менеи тебе.Я и по сей день, когда приеду в родную деревню, не осмеливаюсь даже ненароком сказать «меня», я не хочу, чтобы собеседник отвернулся и изрек: «Эк заважничал! Нет, с им теперь каши не сваришь!»