Иванов день, как и любой другой, начинается с утра, вот только само утро не похоже ни на одно из тех, которые мне довелось пережить в Босдоме. Его приход возвещают свистом, свист обеспечивают три поперечные флейты и обрамляет барабан. Флейтистами нынче Душканов Карле, Колошев Маттес и Шливинов Кристель. Барабанным боем ведает Герман Коллова. Несколько невыспавшихся велосипедистов, среди них мои соученики, трюхают по вымощенному песком большаку. Церемония называется побудкаи вызывает мое полнейшее одобрение. Какие удивительные идеи осеняют взрослых в моем родном селе.
Потом мне будет очень стыдно при мысли о том, что я когда-то счел эту самую побудкусамобытной идеей босдомцев. Идея была отнюдь не оригинальной, это был шаблон, как и прочие выкрутасы,которые наши социал-демократические велосипедисты, эта безродная братия, подсмотрела в Гродке в стрелковом ферейне пангерманцев, все эти флажки, знамена, вымпелы, сбор, марши — все как есть собезьянничано, все как есть.
И я начал отыскивать первоисточники, но натыкался всюду на шаблоны, шаблоны, шаблоны, и так — вплоть до сегодняшнего дня. Порой это приводит меня в ярость, порой заставляет страдать, но тогда я говорю себе: «Не будь таким нетерпимым и несправедливым, шаблонизация,судя по всему, есть самый доступный для человека способ пройти жизнь от одной катастрофы к другой». А может, человеку больше ничего и не надо.
Ни дедушке, ни мне не понадобилось, чтобы нас будили босдомские барабанщики. Мы уже давно на площади и делаем прилавок для матери. Дедушка, наш мастер на все руки, пилит и забивает гвозди, он сколачивает деревянный остов и накрывает его брезентом с хлебного фургона. Ведь может начаться дождь, дождик, жидкое соединение земли и неба. Для сахарной свеклы дождь — лучшее лакомство, для сахара, который люди получают из той же свеклы, дождь — сущая погибель.
Я работаю подручным, своими неокрепшими руками я передаю гвозди и всякий инструмент в морщинистые дедушкины руки, из рук в руки, вот и выходит подручный. В хрестоматии написано: «И он подал ему руку, что означает: до свидания». Дедушка стучит и пилит и так, самую малость, нахваливает себя самого: «Десять годов простоит, как пить дать, — это он про ларек, который строит, — коли-ежели никто не украдет».
Кому ж еще строить ларек, как не дедушке? Уж не отцу ли, который уверен, что будет дождь, и по мере приближения праздника испытывает все больший страх при мысли о двухнедельной пирожной диете. Для него Иванов праздник — гуано. Гуаностало за последние дни его любимым словцом, он холит его и лелеет, как прожорливого поросенка. Но и это новшество тоже шаблон. Его завез в Босдом учитель Хайер, а мой отец питает слабость к новым словечкам,даже когда они ничего не значат. Большинство новых словечек ему поставляют коммивояжеры. Вот, к примеру, шик-модерн,рожденное в Берлине, выпрыгнуло из чемоданчика с образцами, принадлежавшего очередному коммивояжеру.
К полудню в Босдом заявляются ферейны-визитеры. Их торжественно привечают.Там, где дальние дороги впадают в наше село, стоят группы караульщиков, при каждой — по хорошему бегуну, сорванцу моего калибра. Стоит караульщикам завидеть ферейн, который с гомоном и гоготом, будто стая диких гусей, приближается к босдомским землям, гонец пулей летит к центральной площади и рапортует Душканову Фритце: «Весковцы пришедши!», например, и деревенская капелла устремляется на тот конец села, где в него впадает проселок из Малой Лойи. Ни один приглашенный ферейн не должен вступить в деревню без музыкального сопровождения. Так заведено, это тоже шаблон. В темпе быстрого марша музыканты шкандыбают обратно к центральной площади, и мундштуки инструментов лязгают об их зубы. Более проворные велосипедисты напирают сзади, но не успевают музыканты достигнуть площади, как прибывает очередной гонец: на дороге, что от фольварка, показались дришнитцеровцы. Надо музыкантам чесать на другой конец села и привечать дришнитцеровцев.
Когда наконец собрались все, хозяин — босдомский ферейн — и гости — пять-шесть окрестных ферейнов — выстраиваются для церемониального марша по селу. У каждого велосипедиста идет через плечо перевязь, как это можно наблюдать и у министров в не столь отдаленных странах, у каждого на голове — синяя шапочка, форштевень которой украшен вышитой эмблемой велосипедного ферейна Солидарность.На каждом — черные шаровары, перехваченные ниже колена все равно как у скалолазов; на каждом — длинные черные чулки выше колена, позаимствованные для такого случая у жены; каждый переплел колесные спицы пестрыми бумажными лентами.
Для кого совершается церемониальный марш? Мы ведь и без того все собрались на праздничной площади? Может быть, для разделившихся с детьми стариков, которые слабы на ноги, или для лежащих старушек, у которых едва хватит сил подтащиться к окну и посмотреть на разнаряженных велосипедистов?
Позднее я узнал, что подобные проходы и церемониальные марши служат к вящему самоутверждению тех, кто их организует. Впрочем, не будем отвлекаться от наших велосипедистов. Каждый из них воображает, какой восторг вызывает он у невелосипедистов, каждый из них, помимо того, убежден, что и обычные велосипедисты тоже им восторгаются, поскольку он в силу своих взглядов, сознательности и умственного превосходства едет в стройных рядах, пестрый и разнаряженный.
Поездив в целях самоутверждения примерно с час по селу и заодно продемонстрировав себя прикованным к дому старикам, велосипедисты выезжают на праздничную площадь. Там Фритце с помощью своих сотрудников соорудил из толстых досок трибуну для ораторов, такую трибуну, которой ничего не сделается, если по ней хорошенько грохнуть кулаком. Это первая трибуна в моей жизни, что тоже производит на меня неизгладимое впечатление. Позднее я узнаю, что и трибуна — тоже шаблон,как, впрочем, и большинство произносимых с нее речей.
Председатель нашего ферейна Пауле Петке приветствует иногородние ферейны, которые в таком большом количестве (их ровно шесть) прибыли на босдомский стрелковый праздник по случаю Иванова дня. Он восхваляет солидарность, которая воплотилась в действительностьблагодаря появлению гостей, и возвещает, что солидарность не случайно избрана лозунгом, который объединяет в единый союз все ферейны. А немного погодя Пауле говорит, что представить себе не может дня более подходящего, чем нынешний, чтобы освятить знамя, которым обзавелся босдомский ферейн благодаря своей неизменной бережливости.
Знамя разворачивают и демонстрируют собравшимся. Из Гродка прибыл окружной председатель велосипедистов, который, как оратор-освятитель, с места в карьер начинает обращаться к знамени, а под конец он говорит ему таковые слова:
— Я тебя освящаю! Отныне и впредь развевайся, как буйное пламя, перед рядами преданных делу солидарности велосипедистов Босдома.
Знамя в ответ ни гугу, знамя молчит, судя по всему, оно задремало, в воздухе ни ветерка, который заставил бы его трепетать, и тут оратор завершает свою речь:
— А во имя нашей нерушимой связи в этот торжественный час как сердечный привет от Гродского отделения я передаю тебе, новорожденному босдомскому знамени, первый значок с лозунгом «В единении сила».
И тут кажется, будто знамя встрепенулось, во всяком случае, оно начинает двигаться, поскольку его вынимают и кладут поперек на трибуну, и Фритце Душкан из юбилейного комитета поспешает к трибуне с молотком и прочими принадлежностями и вгоняет гвоздь в древко, а полотнище прямо дрожит от радости, и эта дрожь охватывает его еще пять раз, так как правления остальных ферейнов тоже припасли для босдомского знамени по значку, и знамя, еще не побывав ни в одном бою, уже украшено блестящими наградами. Впрочем, как я узнаю позднее, это тоже общепринято, это тоже шаблон.
С этого дня всякий раз, когда знамя босдомского велосипедного ферейна будет принимать участие в каких-нибудь юбилейных торжествах за пределами нашего села, его в память об этом событии будут украшать очередным значком, так что под конец древко начнет смахивать на альпеншток. Когда люди, мнящие себя оригиналами, бродят по горам, они в каждом ларьке покупают надлежащим образом изогнутый значок для трости, чтобы по возвращении домой доказать коллегам, что они действительно поднялись на Ландскроне под Гёрлицем либо на Лаушу. Мне доводилось видеть палки, которые словно были покрыты жестяной кожей, от дерева там ничего не осталось, по каковой причине их отправляли на пенсию и ставили где-нибудь в прихожей, дабы притягивать взоры посетителей. По-моему, это справедливо, ибо палка, к которой больше нельзя прикрепить ни одного значка, имеет право уйти на заслуженный отдых как предмет украшения.