– Перес?

– Да, Перес. – В голосе Соледад не слышалось радости, когда она называла имя министра, выгнавшего Себастьяна с работы. – Это очень уважаемый человек.

– Какая честь для семьи, – сказал я.

Глазами грустной собаки поглядела Соледад на своего покойного отца.

– Бедный папа, всегда жил только для других.

Если бы эти слова были сказаны не на панихиде и не моей кузиной, я бы рассмеялся, потому что, когда бы мы ни встретились в последние годы, он был либо в доску пьян, либо в лучшем случае навеселе.

– Да, он всегда жил по совести и пострадал ни за что.

Оставив Соледад, я присел на скамейку. Вдруг захотелось побыть одному, вспомнить Себастьяна, Модесто, Соледад, воскресить в памяти далекое прошлое. Нервно покачиваясь на скамье, я вспоминал, какими мы были в ту пору, когда Себастьян и Модесто работали водителями автобусов, я был мальчишкой, а Соледад – хорошенькой девушкой, не то что теперь – постаревшая, усталая женщина. Эх, а ведь мы были счастливы, несмотря на все лишения. Потом началась борьба против диктатуры Батисты, [9]потом были мой арест, пытки, помощь и поддержка всей семьи, мужественные выступления Себастьяна против зверств полиции. Себастьян был достойным, честным человеком, неподкупным профсоюзным вожаком. А потом пришла победа: апофеоз, безумный восторг, вся наша семья собралась 24 декабря за одним большим столом во главе с Себастьяном. Прошло немного времени, и разгорелись споры, обрушились ушаты холодной воды на наши головы, воды, заливавшей, как в половодье, всё и вся; начались стычки между Себастьяном и Модесто, между Соледад и Луисой, между мной и моими друзьями.

– Приятель, не грусти понапрасну. Делу не поможешь, только душу разбередишь. – Франсис хлопнул меня по спине и сел рядом. Лицо у него было багровое, в его толстый, круглый, как бочка, живот врезалась пряжка широкого кожаного ремня.

Я с некоторым усилием переключился на Франсиса, который, как все знают, большой любитель поговорить.

– Мне сказали, ты процветаешь. – Ножища Франсиса качнула скамью.

– Кто сказал?

– Знаешь, когда река шумит…

– …быть грозе. – Мне нравилась эта поговорка Модесто.

– Только пусть гроза не дождем, а ромом прольется. – Франсис прижал ко рту кулак, словно бутылку. – Я сух, как кирпич. Совчера ни капли в глотке.

Мы умолкли, мимо нас спешили в зал две женщины, там они обняли Росу, которая снова принялась рыдать. Затем все трое пошли к гробу и осенили себя крестным знамением.

– Слушай, а не вспороть ли нам живот Себастьяну? Ему уже один черт, а рому в нем хоть залейся. Бутылки три наберем. – Франсис громко хохотнул, и кое-кто на него обернулся.

Я было хотел сказать, чтобы он смеялся потише. Но уже появилось несколько человек, одетых в серое и толкавших перед собой высокую тележку. Присутствующие оживились, Роса и дочери заплакали.

– Сейчас будут выносить тело, сейчас будут… – прошелестело шепотом по залу.

– Держись, крепись. – Две женщины старались успокоить Росу.

Люди в сером подошли к гробу и одним рывком положили его на тележку.

– Ой, Боже мой! – кричала Роса, вцепившись в гроб. – Господи Боже, за что? За что?

Я тоже встал, собираясь увильнуть от поездки на кладбище, но при выходе из зала меня перехватила Соледад.

– У тебя есть машина поехать на кладбище? – спросила она.

Я оторопел. С ума, что ли, она сошла? Или не знает, что автомобиля я давным-давно лишился?

– У нас только два такси. Больше заказать не удалось. Если хочешь, можешь сесть во второе. – И, не оставив мне времени на ответ, она присоединилась к матери и сестре, и все три нырнули в первое такси, следовавшее сразу за катафалком.

Нехотя втиснулся я вместе с Франсисом в машину, где уже сидела одна наша дальняя родственница.

Что еще можно сказать о тебе, Малу? Ты – молодая мулатка двадцати с небольшим лет, кубинка с налитыми круглыми ягодицами, которые так и хочется ущипнуть; вчера студентка, а нынче хинетера,то есть проститутка. Но это еще не все. Ты – лучшая подруга Моники, возможно (почему бы и нет?), лесбиянка и гетеросексуалка, третий персонаж нашей истории, персонаж самый мятущийся, которому следовало бы быть более твердым, ибо очень сурово обходилась с тобой жизнь с тех самых пор, когда ты девчушкой уехала из Пуэрто-де-Гольпе (из деревни, где ты росла и где за тобой захлопнулась дверь твоего детства) и попала в прекрасную и абсурдную Гавану, город волков и овец, погонял и лошадок, вольнодумцев и приспособленцев, молотов и наковален, насильников и мудаков.

Ты оказалась в городе, куда твоя мать, ныне покойная, привезла тебя вместе со старшей сестрой, своенравной и упрямой, в комнатушку коммунального дома, иначе сказать, в фавелуили в вилъя-мизерию, [10]с туалетом (одним на всех и всегда грязным), с душем (всегда без воды) и умывальником на десять семей. Тем не менее у тебя, как и у других, была возможность посещать школу, которая запомнится тебе тем, как орала на детей учительница в начальном классе: «Заткнитесь, или я оторву вам головы!» Ты имела возможность посещать и среднюю школу в прекрасном новом здании, где преподавали добрейшая учительница Гуадалупе, которая многому тебя научила, и Марсело, учитель литературы, в которого ты безумно влюбилась, едва тебе исполнилось двенадцать лет. Затем, благодаря своим прекрасным оценкам, ты получила право учиться (разумеется, бесплатно) в университете. Тебе надо было бы посвятить себя какой-нибудь иной деятельности, но нет, ты стала хинетерой.

Со своего балкона Моника наблюдает за Леандро, Эрмесом и Милагрос.

Леандро Мексиканец, низкорослый, с широкой спиной и большими, сильными, как у боксера, руками, что-то говорит, глядя в землю. Нет в нем ничего мексиканского, кроме клички, которой его наградили потому, что он все свое время проводит с мексиканскими туристами. У него есть старая машина, и он показывает им город, возит в паладаресы(«Частные рестораны, где кормят лучше и гораздо дешевле, чем в государственных», – объясняет он с усмешкой), во «Флоридиту» выпить коктейль «дайкири» и в ночные увеселительные заведения. Он парень симпатичный, исполнительный и за услуги много не берет. Поэтому по возвращении в Мексику клиенты рекомендуют его другим мексиканцам, которые, приезжая на Кубу, к нему и обращаются. Он им находит жилье в частных домах, где можно снять подешевле, чем номер в отеле, и куда иной раз можно привести кубинок, не рискуя нарушить гостиничные правила и запреты и не давая взяток служащим отеля. В качестве вознаграждения хозяева квартир и паладаресоввыделяют ему десять процентов от суммы счета, оплаченного гостями.

Самой доходной услугой из многих, которые он оказывает, является поставка мексиканцам местных женщин: тут ему платят обе стороны – и кубинская, и мексиканская. Теперь он озабочен одним делом, сулящим большие деньги.

Мексиканец Инфанте, владелец кабаре в столичном районе Зона-Роса (так он представился), желает привезти в Мехико красивую кубинку. Сам он женат, но хочет иметь возлюбленную, чтобы «по-отцовски нежить ее и холить», ибо жена у него таких чувств не вызывает, поскольку она толста и страшна, как болотная жаба. Последних слов Инфанте вслух не сказал, но, скорее всего, именно так и подумал. Инфанте сформулировал свое пожелание: «Красотка, рост примерно метр восемьдесят, с большой грудью и задницей и, главное, с зелеными или голубыми глазами. С черными не годится». Он достанет ей визу, оплатит багаж и для начала даст тысячу долларов. Пятьсот при отъезде из Гаваны и пятьсот по прибытии в Мехико. Там у нее будет своя квартира, бесплатное питание и тысяча долларов в месяц. Испытательный срок – шесть месяцев. Она, понятно, должна быть ласковой, угодливой, страстной и еще обязана выполнить следующее условие, сказал Инфанте, пощипывая свои густые усы: «Прожить со мной два года. Если обманет и сбежит, это ей дорого обойдется, ох как дорого». За хлопоты Леандро получит от него пятьсот долларов – двести после ее отъезда и триста через полгода.