которые требуют беспорядка

Все судороги переменчивой жизни

поспешность любовных ласк

магический фильтр анафемы

голодный свет невстречи в наших жилах

бьющих как плеть

и одинокое безумие пальмовых рощ

когда в разлуке

набухая в моей груди

из недр земли ко мне вдруг возвращаются

все наши ласки

яростный узел страсти

в черных кольцах времени

в грабительских меблирашках

сияние грудей в море

и его чайки и его музыка

над алтарем нашего разрыва

над огромными волшебными лунами

и вместо лугов твои глаза

страна неподкупная

страна дурманящая

с пьяным смехом в свисте ветра

и твоими волосами на моем лице.

В мире все вверх ногами. Это еще один резон быть оптимистом, так как пока никто нас не опередил.

Я постоянно терплю неудачи, так что даже смешно. Родился простофилей, и теперь вдруг не знаю, что мне делать. К примеру, в последний раз я взобрался нагишом на фонарный столб на углу улиц Коррьентес и Суипача. Рассчитал: в субботу, в пять вечера. Продержали меня в кутузке несколько месяцев.

Хочу Вам признаться, Сабато: я не хотел приходить в этот мир, никак не хотел. Мне было так уютно, что когда настало время выходить на свет, я заартачился, повернулся задом. Но все равно меня вытащили, силой. Все делается силой, во имя чего-то лучшего. Тут-то я и понял, что этот мир не иначе как сплошное дерьмо. С Вами, наверно, тоже происходило нечто похожее. Да, знаю, мы в проигрыше. Но теперь надо держаться. Мы с Вами такие люди, что выложим все начистоту, мы двое несчастливых. У меня, правда, есть то преимущество перед Вами, что я невежда.

Пишу Вам, чтобы сообщить, что в предвидении своей смерти я назначаю Вас моим наследником. Не желаю, чтобы со мной случилось так, как с Маркони, — когда он умер, никто не мог понять его опытов. Моя семья уже извещена об этом.

Донн пишет: «Никто не спит в повозке, везущей его на виселицу». Вы об этом упомянули. Поразительно. Я уже давно исследую знаменитую Аристотелеву проблему: над! отыскать Первоначало, тогда все остальное приложится. Так вот, Сабато: я отыскал первоначало. Я знаю, кАк и для чего мы сотворены. Вы сознаете, что я сказал? Я хочу быть краток и ничего не приукрашивать. Теория должна быть безжалостна, и если ее создатель сам к себе не относится жестко, она обращается против своего создателя. Страх, что непредвиденный случай может отправить меня на кладбище Чакарита с моим грандиозным открытием, побудил меня написать Вам. Я должен все предвидеть и рассчитать, и тщеславие тут ни при чем. И особых иллюзий я не строю. Вольтер считал Руссо сумасшедшим, а Каррель [77]считал Фрейда вредоносным. Меня единственно интересует человек — безвестный, жалкий, кругом одинокий: чтобы не потерялся кончик клубка, который мне удалось обнаружить. И пусть истина, подобно пожару в сельве, озарит картину того, как лев и газель спасаются вместе.

Я знаю, почему и для чего поместили нас в этот бардак и причину нашего неизбежного уничтожения. Сами понимаете, это предполагает открытие эталонапо которому можно измерить все человеческие действия. Бог был необходимым этапом, но лет через сто школьники будут над ним потешаться, как мы теперь потешаемся над Птолемеем. Если Кант говорил, что этого не может быть, причина в том, что он не стремился, как стремимся мы, добраться до сути. Ослиный педантизм, с которым он в один и тот же час проходил по одним и тем же улицам, доказывает его почтение к установленному порядку. Ему было так удобно в нашем хаосе, что он объяснял его вместо того, чтобы устранить. Как можно примириться с тем, что тебя против твоей воли поместили на этой планете и в надлежащий час, отвратительно старого, с ужасными муками, вытолкнут вон без каких-либо объяснений или извинений? И мы должны бояться этого типа лишь потому, что он родился в Германии? Тем временем миллионы лет, не считаясь ни с Кантом, ни со всей наукой, ни с расщеплением атома, человек, подобно каким-нибудь мухам или черепахам, рождается, страдает и умирает, не зная почему. Нет, Сабато, со мной это не пройдет.

Я проделал дырочку и принялся шпионить. И приглашаю всех, кто не боится, подглядывать за леденящим душу зрелищем.

Если мое невежество вызывает у Вас усмешку, вспомните, что Фарадей постиг все науки из книг, которые переплетал. Я Вам пишу, потому что увидел Вас на вершине, замерзшего и безумного. Но если Вы когда-нибудь спуститесь вниз и начнете мыслить, как эти трусы здесь, внизу, Вы для меня превратитесь в некоего Сент-Бёва [78]и станете мне противны.

Что я не лишен отваги, есть доказательство — я сумел забраться на фонарный столб нагишом, чтобы наказать себя за трусость и доказать себе, что я достаточно силен, чтобы смеяться над теми, кто вздумает смеяться надо мной. С той разницей, что я смеялся над ними сверху.

Пожалуйста, не умирайте до 1973 года — в этом году я пошлю Вам окончательную рукопись моего исследования. Мы на пороге новой эры. Нам придется претерпеть всевозможный произвол, преступления и несправедливость. Опять запылают костры. Но тщетно. Эра «моральной технологии» началась. Подобно тому как миллионы лет назад прозрели наши предки, у нас открываются новые глаза. Какое зрелище, Сабато! И как великолепно будет грядущее для тех, чья нервная система сумеет его вынести!

Если сила антимира меня уничтожит, завещаю Вам придать должную форму моей рукописи и опубликовать все то, что окажется в Ваших руках.

Он только что видел ее, она шла, окруженная пламенем, длинные черные волосы развевались и искрились от яростных вспышек на бельведере, она походила на безумный живой факел. Казалось, она бежит к нему, просит о помощи. И внезапно он ощутил огонь в собственной груди, ощутил, как кипит его горящая плоть и как под его кожей трепещет тело Алехандры. Острая боль и ужас пробудили его.

Пророчество сбывалось.

Но это была не та Алехандра, которую меланхолически воображают себе некоторые, и не та, которую Бруно с его безвольным, созерцательным умом пытается интуитивно угадать, но Алехандра снов и огня, жертва и палач своего отца. И Сабато снова спрашивал себя, почему явление Алехандры словно напоминает ему о его долге писать, даже вопреки всем противящимся этому силам. Словно необходимо еще раз заняться расшифровкой этих загадок, все больше теряющихся во мраке. Словно от этого сложного и подозрительного безумия зависит не только спасение души девушки, но также его собственное спасение.

«Но спасение от чего?» — чуть ли не закричал он в тишине своей комнаты.

хранил, как говорится, благоговейное молчание. Большие кожаные кресла, ожидание, значительность сеньора Рубена Переса Нассифа, боязливые шаги служащих внушали ему некую смесь страха, стыда и неприязни, на фоне которой всплывали клише и обрывки фраз, вроде:

Потребительское общество

Капитализм, Буржуи кровопийцы

Смена системы, и т. д.

А за ними, в щелях между ними он как бы видел неприятное, насмешливо требовательное лицо Начо Исагирре, этого мелкобуржуазного контрреволюционера, этого гнилого реакционера.

Он попытался отогнать неприятное видение, мысленно сокрушая его лапидарными фразами: надо изменить систему! Восставать против отдельных лиц, вроде Переса Нассифа, все равно, что подавать милостыню на улице! Или социальная революция или ничто!

Но после каждого выпада лицо Начо появлялось снова, всякий раз со все более саркастической усмешкой.