Среди останков твоего тела,

среди голодных, жадных червей,

даже там моя душа будет с тобою,

как исконный житель разоренного края,

лишенный очага своего и отечества,

как сирота, ищущий родных и любимых

среди воплей чужой толпы

и обломков развалин.

Он бродил до рассвета, потом вернулся домой и попытался уснуть. Сон был тревожный, мучительный. И вдруг ему пригрезилось, что он оказался один в незнакомом месте. Послышался чей-то зовущий его голос. Черты этого человека было трудно разглядеть — слишком темно, и кожа с него, как у прокаженных, отслаивалась клочьями. Бруно понял, что это труп, пытающийся что-то сообщить, — труп его отца.

Бруно проснулся в тоске и с острой болью в сердце.

И снова его пронзила мысль о крахе. И также о предательстве духу рода, из которого он происходит. Он устыдился себя самого.

Он отправился на станцию Чакарита, в то место Буэнос-Айреса, которого он мучительно избегал с 1953 года, года смерти отца. И теперь, по прошествии двадцати лет, он почувствовал неодолимую потребность вернуться в свой городок. Что он собирался там делать? С какой целью?

У него был сон, который он позже пытался расшифровать. Но кто способен разгадать значение снов?

«Капитан-Ольмос», — услышал он в полузабытьи. И ему почудилось, что это голос давно умершего дона Панчо.

Он оглянулся. Нет, никого нет. Медина наверняка наконец-то умер. И конечно, умер комиссионер Бенгоа. Или у него уже нет торговых дел.

Он медленно пошел к дому, где родился, и опять ощутил такое же волнение, какое испытал при смерти отца, услышав равномерный стук машин. Не дойдя полквартала, остановился и понял, что уже не войдет в тот дом и не повидается с братьями, хотя сейчас ему самому причина не ясна. Вместо того, чтобы войти в дом, он направился на площадь и сел на одну из скамей вблизи пальмовой рощицы, где они, мальчишки, бывало, прятались летними ночами. Кинотеатр «Колон» — из вечности на него смотрели Уильям С. Харт и Эдди Поло в ролях ковбоев, служащих в канадской Королевской конной полиции.

Потом отправился на кладбище. Старые кирпичные склепы, окрашенные в розовый или голубой цвет, с живыми изгородями из синасины [341]или кактусов. В наступавших сумерках он разбирал надписи, имена, звучавшие в детстве, фамилии исчезнувших родов, проглоченных Буэнос-Айресом в тридцатые годы, когда из-за кризиса число жителей в сельской местности сократилось в десять раз, и их покойники остались еще более одинокими, чем прежде.

Вот семейство Лос Пенья. А вот могила Эсколастики. Старшая сеньорита, это она. Таинственная старая дева, вся в кружевах и побрякушках, с манерами исконной аргентинки, произносившая «паис» и «маис» с ударением на «а». Семьи Прадосов, Ольмосов, век тому назад противостоявшие набегам из пампы. И также семья Мурреев.

In loving memory

of

John С. Murray

Who departed this life

january 21 th. 1882

at the age of 40 years.

Erected by his fond wife and children [342].

И вот, наконец, слегка покосившееся надгробие его матери:

Мария Зено де Бассан

Родилась в Венеции в 1870 г.

Скончалась в этом селении в 1913 г.

И рядом могилы отца и братьев. Бруно долго стоял там. Потом понял, что это бесполезно, что уже очень поздно, что надо уезжать.

О безмолвные камни

обращенные к неведомым краям тишины

свидетели ничто

свидетельства завершения судьбы

беспокойного и вечно недовольного рода

заброшенные рудники

где в прежние времена

слышались взрывы

а теперь одна паутина.

Он направился к выходу с кладбища, бегло читая или вспоминая другие имена из своего детства: Аудиффред, Деспуис, Мерфи, Мартелли. Как вдруг с изумлением увидел камень, на котором значилось:

Эрнесто Сабато

Пожелал быть погребенным в этой земле

с единственным словом на его надгробии

МИР

Он оперся на невысокую ограду и закрыл глаза. Постояв, он все же покинул кладбище с чувством, что ничего тут нет трагического: траурные кипарисы, тишина надвигавшейся ночи, воздух с легким запахом пампы, эти едва заметные, приглушенные впечатления детства (подобно тому, как путешественник, уезжающий навсегда, из окна вагона стыдливо машет рукой на прощанье) вызывали в нем скорее ощущение грустного покоя, как у ребенка, который кладет голову на колени матери и закрывает глаза, еще полные слез после страшного сна.

«Мир». Да, конечно, именно в этом и, возможно, только в этом нуждается тот человек, думал Бруно. Но почему он увидел, что Сабато похоронен в Капитан-Ольмосе, а не в Рохасе, на настоящей его родине? И что означает это видение? Желание, предчувствие, дружеский привет своему другу? Впрочем, как можно считать себя другом, если он вообразил С. умершим и погребенным? Как бы там ни было, С., несомненно, жаждет мира и нуждается в мире — в том, в чем нуждается всякий творец, человек, родившийся с проклятием, обрекшим его не мириться с действительностью, в которой ему выпало жить, человек, для кого вселенная ужасна либо трагически бренна и несовершенна. Ибо абсолютного счастья нет, думал он. Оно лишь изредка дается нам в краткие, мимолетные мгновения, и искусство есть способ увековечить (стремиться увековечить) эти мгновения любви или экстаза; они драгоценны для нас потому, что все наши надежды рано или поздно превращаются в грубую реальность; и потому, что все мы в каком-то смысле терпим крах, а если побеждаем в одном, то терпим крах в другом, ибо крах есть неизбежный жребий всего, что родилось, чтобы умереть; и потому, что все мы одиноки или когда-нибудь заканчиваем жизнь одинокими, — любящие без любимого, отец без детей или дети без родителей; и потому, что истинный революционер обречен видеть жалкую материализацию своих идеалов, которые он некогда защищал страдая в часы жестоких пыток; и потому, что жизнь есть постоянная невстреча, и если тот, кого мы встречаем на своем пути, любит нас, то мы его не любим, либо мы его любим, хотя он нас не любит, или когда он уже умер и наша любовь не нужна; и потому, что ничто существовавшее не будет жить вновь, и вещи, и люди, и дети уже теперь не те, чем были прежде, и дом нашего детства уже не тот дом, который таил наши сокровища и секреты, и отец умирает, не успев сказать нам какие-то, быть может, важнейшие слова, и когда мы их поймем, его уже больше нет среди нас, и мы не в силах исцелить его долгую скорбь и загладить прежнее непонимание; и потому, что наш городок изменился, и в школе, где мы учились читать, уже не висят прежние гравюры, пробуждавшие в нас мечты, и цирк оттеснило телевидение, и нет небольших фисгармоний, и площадь, на которой протекало наше детство, оказывается до смешного маленькой, когда мы вновь видим ее…

О, брат мой, подумал он высокопарным слогом, стыдливо иронизируя над своей печалью, ты-то, по крайней мере, попытался сделать то, на что у меня никогда не хватало сил, что у меня не выходило за пределы ленивых прожектов, ты попытался достичь того, чего достиг страдающий негр своим блюзом в вонючей комнатушке грязного апокалипсического города; о, как я понимаю тебя, а потому желаю видеть тебя погребенным, почиющим в пампе, которую ты так любил, и на твоем надгробном камне мне чудится одно краткое слово, которое в конце концов охранит тебя от многих скорбей и одиночества!