Стараясь не показывать обеспокоенности, он быстро простился с товарищами, собрал свои немногочисленные вещи и взошел на корабль, ожидавший его в Пирее. Он надеялся, что его пребывание в Афинах продлится много лет, а оно закончилось уже через три месяца ⁹⁷.

Прежде чем покинуть берег Греции, Юлиан встал на колени и поцеловал священную землю. Затем он в последний раз воздел руки к Акрополю и попросил Афину не оставлять его.

Ему было около двадцати четырех лет, и это была всего лишь заря его жизни. Но сколь бурной и тяжелой была эта заря! С каким трудом его солнце пробивалось сквозь тучи, чтобы соединиться с ним! Временами один из солнечных лучей пробивался и поражал его в самое сердце. Но в другое время ему не удавалось рассеять тучи, скрывавшие путь. Его жизнь была чередованием взлетов и падений, столь же противоположных друг другу, как тьма и свет. И казалось, теперь эта борьба подходит к концу…

Юлиан спросил себя, какой проступок он мог совершить, чтобы заслужить столь жестокую участь. Может быть, ему не хватало ревностности, благочестия, усердия? Ему так не казалось. Каких только усилий не прилагал он для того, чтобы открыть истину! Какие только ограничения не предписывал он себе, чтобы «Путь был открыт»! И вместе с тем все труды, все стремления, все усилия оказались напрасными. А он-то думал, что ведет такую же жизнь, как и другие! Какое заблуждение! После избиения его семьи в Константинополе его смерть была лишь отсрочена. Заря едва взошла, и вот уже наступают сумерки…

Стоя на корме корабля, который увозил его в Италию, Юлиан смотрел, как удаляется берег Аттики, чей темный силуэт выступал на фоне аметистового неба. Парфенон блистал в центре амфитеатра, образуемого холмами, как если бы все остатки дневного света сосредоточились на нем одном. Потом он превратился в кучку угольков, потом — в красноватую точку. Тьма ночи, сгустившаяся у подножия холма, становилась все темнее, поднималась к нему и в конце концов поглотила его. В ту же секунду весь пейзаж из темно-синего стал черным.

Тогда Юлиан закрыл глаза, и отрешенная улыбка появилась на его лице.

Он знал, что ему предстоит умереть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВОСХОД

I

Сразу же по прибытии в Милан в первых числах октября 355 года Юлиан был заключен под стражу в укрепленном здании в пригороде. Ему было запрещено выходить из комнаты и разговаривать с кем бы то ни было — даже со стражниками у двери.

И вновь началась пытка ожиданием и неопределенностью. Что с ним сделают? Какие новые обвинения изобретут для того, чтобы его погубить? Если хотят его смерти, то почему бы сразу не убить его? Дни следовали один за другим, монотонно и бесконечно. Раньше он стал бы призывать на помощь, биться о стены, метаться, как птица в силке. Теперь же он сказал себе (не без определенного удовлетворения), что будет держать нервы под контролем. Он полностью покорился судьбе.

Спустя неделю в его комнату пришли два евнуха из ближайшего окружения императрицы.

— Вооружись терпением, — тихо сказали они ему, бросая вокруг пугливые взгляды. — Наша госпожа августа печется о тебе. Она желает тебе только добра. В настоящее время она старается рассеять предубеждение Констанция и добиться, чтобы он доверил тебе высокую должность. Это весьма видное положение, которое превзойдет все твои ожидания.

Другой на месте Юлиана запрыгал бы от радости. Но только не он. Он не хотел ни за какие блага примиряться с Констанцием. Он не хотел ничего принимать из рук человека, истребившего его семью. Едва евнухи ушли, он написал императрице письмо с просьбой прекратить заступничество. Он желал одного из двух: либо скорой смерти, либо изгнания навечно в Афины или в Астакию. «Да родятся у вас наследники, — написал он ей. — Да осыплет вас Бог благодеяниями, но сделайте так, чтобы меня отослали восвояси чем скорее, тем лучше!» ¹

Внезапно он подумал, что за императрицей, возможно, тоже наблюдают и что его письмо может быть перехвачено и передано Констанцию, а это серьезно скомпрометирует ее. Не зная, как быть, он умолял богов просветить его.

Той же ночью боги явились ему во сне. Они пригрозили ему позорной смертью, если он отправит свое послание Евсевии.

— Ты разгневался бы, — сказали они, — если бы кто-то из твоих слуг отказался прийти, когда ты его зовешь. А сам, называя себя человеком, принадлежащим не к простонародью и не к неграмотному сброду, а к числу Мудрых и Справедливых, ты не хочешь подчиниться воле богов? Ты отказываешь им в праве располагать тобой по своему усмотрению? Куда девалось твое мужество? Во что превратилась твоя вера? Твое поведение можно было бы счесть смешным, если бы оно не было прискорбным! ²

Проснувшись, Юлиан устыдился того, что позволил отчаянию овладеть собой. Он вспомнил слова элевсинского иерофанта: «Ничто не происходит в этом нижнем мире, если этого не желают боги. Мудр тот, кто покоряется их воле». Юлиан решил, что эти слова подсказывают, как ему быть с письмом императрице…

Спустя несколько дней по приказу Констанция за ним явились стражники. Он понял, что предстанет перед верховным владыкой. Юношу привезли во дворец и отвели в небольшую комнату, где его ожидали полдюжины рабов. Как только стражники удалились, рабы сняли с Юлиана плащ философа, сбрили ему бороду, причесали, вымыли его тело, удалили волосы с рук и ног, натерли все тело маслом и благовониями. Затем они надели ему на ноги котурны с позолотой, подали шелковую тунику и набросили на плечи плащ, украшенный изящной вышивкой. Когда ему протянули зеркало, Юлиан не узнал себя. Ему показалось, что его хотят унизить этим смехотворным переодеванием. И поскольку он грустно смотрел перед собой, рабы сказали ему, что следует поднять голову, улыбаться и всем своим видом изображать радость. Разве ему неизвестно, что его готовят для участия в празднике? Но Юлиан помрачнел еще больше. Праздник? Лучше было сразу сказать правду: его поведут на казнь и украшают как искупительную жертву. Ему становилось дурно от прикосновения рук рабов. Ему казалось, что над ним насмехаются, оскверняют и унижают его достоинство. К удивлению суетившихся вокруг слуг он заплакал, моля Провидение прийти к нему на помощь. «И тотчас, — пишет он сам, — я почувствовал рядом с собой присутствие ангелов-ранителей, помощь которых мне обещала Афина, когда я молился ей в Греции» ³. Хранители словно оградили его сердце защитным облаком, сделав его неуязвимым для всех.

Переодетого в придворное парадное платье Юлиана отвели в тронный зал. Этот зал представлял собой огромное продолговатое помещение, потолок которого поддерживали два ряда колонн, а между ними были расположены пурпурные драпировки. В глубине зала возвышался императорский трон, а на троне восседал Властелин Мира. В одной его руке был скипетр, в другой — золотой шар. Справа и слева, объединившись в небольшие группы, стояли множество высших чинов государства; они казались некой единой массой, сплошь состоящей из драгоценных камней и богатого шитья.

Исполненным благодати жестом Констанций положил символы власти на бархатную подушку, протянул свои украшенные множеством колец руки к Юлиану и дал ему знак подойти. Так по прошествии семи лет повторилась сцена в Мацелле, однако с таким размахом и пышностью, каких Юлиан не мог вообразить даже в самых смелых фантазиях. Внезапно, сам не понимая почему, он почувствовал, что Констанций больше не производит на него былого впечатления. Он увидел уже не всемогущего правителя, а несчастного человека, нерешительного, измученного неурядицами. Пышность обстановки, священный сан этого человека, — все это показалось Юлиану искусственным и нереальным. Его робость исчезла, и он твердыми шагами подошел к трону.

Одобрительный гул послышался в рядах присутствующих. Движением руки Констанций восстановил тишину. Затем нараспев, с интонацией, каждый оттенок которой, казалось, был разучен заранее, он сказал: