— Тур, а Тур, — вмешался отец.

— А что такого? Что-то случилось? — сказал Тур и внезапно закрыл лицо руками. Маргидо сложил одеяло вдвое и расправил пододеяльник. В комнате было совершенно тихо. Отец осторожно кашлянул. И тут Маргидо услышал спасительное шипение на кухне.

— Кофе, — сказал он. — Вода выкипит.

— Кофе, точно. Хочется выпить кофе, — тихо проговорил Тур, убрал руки от лица и приподнялся в кресле. — И я, наверное, скоро отправлюсь в свинарник, посмотреть, чем там занимается этот помощник.

Уже с кухни, вытирая воду с плиты и насыпая кофе в кофейник — он понятия не имел, сколько сыпать, пил только растворимый кофе, — он сбросил бомбу:

— У меня в машине ходунки из Центра медицинской техники. Взял их напрокат, пока ты не поправишься.

Он спрятал их за биотуалетом, чтобы Тур не заметил с переднего сиденья. В комнате стало еще тише, даже старик не осмеливался кашлять.

— Ходунки? — переспросил Тур. — Ходунки? Как у стариков?

— Будешь на них опираться. Мне сказали, что это намного лучше костылей, — ответил Маргидо и снова вскипятил воду с кофе.

— Мне всего пятьдесят шесть, — сказал Тур.

— Тебе будет легче перемещаться, — объяснил Маргидо. — И в свинарник легче ходить.

Он ждал реакции. Новой порции ругательств и отказов.

— При одном условии, — ответил Тур из комнаты.

— Каком же?

— Что ты поедешь в Копенгаген.

— Вообще-то это не в самом Копенгагене, а в маленьком городке к северу от столицы, который называется Фредриксверк, — быстро проговорил Маргидо и уставился на воду, пузырьками пробивавшуюся сквозь молотый кофе.

— А ты когда-нибудь был за границей?

— Нет.

— Передавай привет, — сказал Тур.

— Кому?

— Конечно, ты их навестишь. Раз уж оказался за границей. И давай сюда ходунки, я хоть на них посмотрю. Может, я отправлюсь в свинарник в ближайшее время. Свиньи-то ничего не понимают.

Он припарковался перед часовней и провел гребнем по волосам, вытягиваясь, чтобы рассмотреть себя в зеркале заднего вида. Он с радостью думал об отпевании. Хоронили человека старше девяноста, умершего после трех месяцев болезни, у него было четверо детей и бесчисленное множество внуков и правнуков, большая семья, которая вся съехалась на похороны. Такие отпевания были подарком среди смертей от несчастных случаев, рака и прочих преждевременных кончин. Он с нетерпением ждал слов священника, Божественных слов, их нетленной сути, покоя в помещении часовни, звуков органа. Одна из внучек должна петь соло, будет очень красиво. И настроение в часовне, скорее всего, отодвинет все прочие заботы. И еще он отправится в поездку, на что он в последние дни совсем не надеялся. Он впервые в жизни захотел поехать на подобную выставку, и тут приключилась вся эта история с Туром. И все-таки он поедет.

Хорошо бы Турюнн приехала. Иначе на хуторе станет просто невыносимо, когда эти двое останутся вместе в гостиной перед телевизором. И Тур, обездвиженный, в разлуке со своими свиньями… Если бы только этот сменщик оказался там на день раньше! Только Турюнн знала подход к Туру, все благодаря ее доброму отношению к свиньям, в этом отец с дочерью были так похожи, они любили свиней и гордились ими. Хорошо бы она приехала! Конечно, он не просил ее приехать, когда звонил, пусть сама решает, но он понял по голосу, как она заволновалась. Историю с пустыми бутылками она проигнорировала, утверждая, что это просто единичный случай, а пустые бутылки остались с Рождества, а он ничего не сказал про уличный туалет. Он посветил туда фонариком и насчитал как минимум пятьдесят бутылок из-под пива и немало полулитровых бутылок акевита, а на некоторых даже не разобрал этикетки. Видимо, они выбрасывались туда в течение многих лет.

Сильнее всего Турюнн обеспокоилась отцовской раной и крысами. В том, что помощник прекрасно справится со свиньями, она не сомневалась. Ситуация гораздо страшнее для Тура, нежели для свиней, сказала она. А вот новость про крыс ей очень не понравилась. Она тоже заговорила о том, что бойня откажется принимать свиней.

Фру Марстад вышла из часовни и подошла к машине. Он поспешил выйти ей навстречу, достав сумку со сборниками псалмов.

— Все под контролем? — спросил он.

— Да, конечно. Будет прекрасное отпевание. Просто море цветов. Мы сделали все как можно лучше.

— А лучше и не бывает, фру Марстад.

— Спасибо!.. Как дела у вашего брата?

— Сейчас он сидит в кресле на хуторе и ругается.

Она коротко вздохнула и прикрыла рукой рот.

— Ничего удивительного, — продолжал он, — в такой ситуации. Для фермера нет ничего мучительнее, чем лежать на раскладушке в гостиной и не быть хозяином на собственном хуторе.

— А что его дочь? Турюнн? Она не приедет помочь?

— Вряд ли. Ей своих дел хватает, она много работает.

— Но ведь она его дочь. Вы, конечно, брат, но в такой ситуации помощи следует ждать скорее от дочери.

— Мир не всегда таков, каким ему следует быть, фру Марстад. И мы все об этом знаем. Да, кстати, я все равно отправляюсь в Копенгаген на следующей неделе. Или, точнее… в этот городок, через Копенгаген. Туда из Копенгагена ходят поезда.

— Вам бы не помешало немного отвлечься.

— Вообще-то я не склонен отвлекаться, когда кругом скапливаются проблемы, но брат захотел, чтобы я поехал. Так что все будет, как мы с вами изначально договаривались — если речь пойдет о выезде к месту происшествия или о трагедии у кого-нибудь дома, вы будете отсылать клиентов в другие конторы. Вам не надо этим заниматься.

— Я единственно волнуюсь за предстоящее прощание, — сказала фру Марстад. — Допустим, я скажу, что мы не в состоянии его провести, но они могут настоять на своем.

— Тогда пусть простятся с покойным в часовне со свечами в полной тишине. Предложите только прочитать вместе «Отче наш». Если что-то будет не так, звоните мне. Если вы в чем-то будете не уверены, просто отсылайте в другое бюро.

— Все будет хорошо. Мы отлично справимся. А сегодня нас ждет прекрасное отпевание. Внучка уже репетирует с органистом, и поет она чудесно.

Они зашли в церковь. Стол перед входом был готов, белая скатерть, подсвечник, фотография в рамке, альбом для соболезнований и ручка. Он достал сборники псалмов из сумки и положил их рядом.

Фру Габриэльсен раскладывала траурные ленты на букетах в высоких напольных вазах. Проход был полон венков, доходивших до самой середины часовни. Он долго стоял и рассматривал огромное сердце из роз перед самой кафедрой.

Он провел по волосам, проверил узел на галстуке. Он немного вспотел, пока возился с бельем и раскладушкой, но запаха не было. Взглянул на часы. Через двадцать минут зазвонят колокола.

…

— Мама, ты же это не всерьез? Ты только подумай! Мне тридцать семь лет. Не могу же я взять и перечеркнуть все, что я сделала за…

— Причем тут возраст? Чушь. Предоставь мне здоровый аргумент, что-то разумное!

— Я хочу… Что мне сказать? Хочу жить собственной жизнью!

— Она у тебя будет! Мы поделим этажи, и получатся две квартиры. Если одного этажа тебе для собственной жизни не достаточно, то и не знаю, что сказать. Делить будем только чердак и подвал, и, по-моему, не так-то трудно изредка встречаться на лестнице. Боже мой, Турюнн, у тебя крошечная квартирка в многоэтажке на окраине, а ты отказываешься от половины виллы в престижном районе! И при этом никаких расходов, кроме оплаты ремонта, от тебя не требуется.

— У меня появился мужчина. Может даже, из этого что-то выйдет.

Мать опустилась на диван и зарыдала с протяжными завываниями. Лак на ее ногтях потрескался и облупился, она сидела в одних колготках и коротком ярко-зеленом бархатном джемпере. Она собиралась на встречу с подругами, когда неожиданно появилась Турюнн, заехала из вежливости после работы, чтобы продемонстрировать добрую волю, что, мол, она может приехать и без жалобных звонков.