— По одной, не больше полупачки, иначе ничего не останется.

Он открыл первую бутылку пива, достал упаковку таблеток, заглотал горсть и проглотил с первыми глотками пива, потом глотнул акевита. Сири хотела все понюхать. Он решил, что надо подождать до следующей порции, чтобы его не вырвало, но потом испугался, что заснет раньше времени. Заснет и проснется. Он посидел спокойно, пока не убедился, что его не вырвет, и повторил процедуру, запил таблетки пивом, потом акевитом. Когда упаковка таблеток закончилась, он выкинул ее в проход. Он выпил только одну бутылку пива. Открыл вторую, почувствовал, что дрожит, но теперь все, больше ему ничего делать не надо, третья ему не понадобится, он вытащил ее из нагрудного кармана и с большой осторожностью поставил на самую середину прохода, чтобы животные до нее не дотянулись и не поранились.

— Моя Сири.

Она опустила голову на пол, глаза ее блестели, лежала и смотрела на него. Металлические трубы неприятно врезались в спину, он опустился на правом локте и тесно прижался к ней лицом. От нее сильно и приятно пахло. Он закрыл глаза, все поплыло, он быстро открыл их опять.

— Мама.

Снова закрыл глаза. Ее косынка. Он увидел ее косынку, плотно сидящую на волосах, завязанную на затылке, коричневую с красными полосками, она над чем-то склонилась, он не мог разглядеть ее лица.

— Мама!

Это была она, прямо перед ним, улыбалась, рассказывала о своем детстве, когда соседи помогали друг другу с работой, а потом пили домашнее пиво из кружек, рассказывала о войне, о несчастных военнопленных, о берлинских тополях, которые все росли и росли, с корнями, разросшимися во все стороны, которые цвели длинными сережками каждую весну, они сидели за кухонным столом, он даже разглядел похожий на мрамор пластик, почувствовал вкус овсяного печенья и кофе, все было так вкусно.

Она погладила его по щеке, он был маленьким, будущим наследником, она погладила его и сунула клубнику в рот, громко над чем-то засмеялась, послышался голос дедушки Таллака, глубокий, металлический, они стояли рядом с ним, оба, смеялись, было тепло, лето, была ли когда-нибудь зима? Нет, зимы не было, зима началась потом, с черными ветками, замерзшей землей и шерстяными варежками, с комочками снега, свисавшими на ниточках, он откусывал комочки и выплевывал их на землю.

Он лег на пол. Была совсем не зима, здесь было тепло, тепло от животных, здесь они были вместе, здесь они были вместе, и все было красным и черным. Длинные черные тени в красном свете, и дыхание Сири. Как хорошо снова быть здесь. Как хорошо.

…

Эрленд сидел неподвижно в вычурном кресле в холле, сложив руки на коленях. Он слушал. Спустя целую вечность он услышал лифт, вскочил, открыл дверь и смотрел, как показалась голова Крюмме в узкой полоске стекла, которая все увеличивалась и, наконец, остановилась. Он распахнул дверь лифта.

— Почему у тебя выключен мобильный, Крюмме?! Времени девять часов вечера, сегодня пятница, я подумал, тебя снова сбила машина!

— Сидел на встрече с полицейскими, забыл включить телефон. На нас подали иск в суд, какие-то фотографии мы не достаточно хорошо заретушировали, с той драмы с заложниками в банке, помнишь же…

— Плевать! Наконец-то ты дома. Они беременны!

— Что?

— Обе!

— Господи, Боже мой!

— Нет, отец в этот раз не он. И я рассказал им о силосной башне! Они просто с ума сошли от радости! Они же обожают Норвегию! Ты знал об этом, Крюмме? Что они просто-напросто обожают Норвегию?!

— Мне надо сесть, — сказал Крюмме. Он опустился в одно кресло, Эрленд сел во второе. Они сидели молча несколько долгих секунд.

— Как ты? — спросил Крюмме.

— Напуган до смерти, — прошептал Эрленд.

— Я тоже. Значит, обе?

— Да. Обе.

— По-моему, это медицинская сенсация.

— Я тоже так сказал. Но Ютта считает, это — любовь, — ответил Эрленд.

— Попробуй только рассказать об этом паре, которая мучается годами.

— Они хотят, чтобы мы приехали.

— Конечно, мы приедем. Они тоже напуганы? — спросил Крюмме, он даже не снял своего кожаного пальто.

— Нет. Они ликуют. И потребовали, чтобы мы выпили за них обеих шампанского, они купили настоящего. Но знаешь, Крюмме. Сейчас мне даже не хочется шампанского…

— Ты заболел?

— Мне больше хочется какао со сливками.

— Точно. Ты заболел. Давай, поехали.

Они сидели, держась за руки в такси, Эрленд пытался изо всех сил думать об ожидающем его шампанском. Огни на улицах проносились мимо. Ребенок. Два ребенка. Его и Крюмме.

— Мы никогда не были на Великой Китайской стене, — сказал он.

— У нас есть еще девять месяцев, мы все прекрасно успеем, Эрленд. К тому же, до меня доходили слухи, что детей тоже пускают на стену. Боишься, что мир рухнет?

— Однозначно.

— Так им понравилась идея с трехэтажной силосной башней? — переспросил Крюмме.

— Она на них свалилась немного неожиданно, но они обожают Норвегию. Ты знал?

— Не впадай в истерику, я волнуюсь не меньше твоего.

— Я хочу рассказать обо всем Турюнн. И о… да, о хуторе, но сначала о том, что у нас будут… что я буду…

— Отцом, — сказал Крюмме.

— Именно.

— Только не по телефону, — сказал Крюмме.

— А мы можем поехать туда? Завтра!

— Завтра?! Кажется, ты торопишь события!

— Это же всего несколько часов, — сказал Эрленд. — Можем вернуться в понедельник. Заодно докажем себе, как легко можно сгонять к нашей башне и вернуться обратно. Из аэропорта в Трондхейме возьмем такси, оно стоит семь-восемь сотен, а Турюнн наверняка отвезет нас обратно в понедельник. Купим вкусной еды и выпивки, подбодрим их немного. Что скажешь?

— Ты ведь не сейчас это все придумал?

— Нет, — ответил Эрленд. — Я спланировал все, пока ждал тебя целую вечность, звонил тебе на мобильный, а в редакции сказали, ты в полиции, а когда я позвонил в полицию, там сказали, что никаких происшествий не было. И тогда я подумал, мы можем отправиться в Норвегию, если ты еще жив. Я представил себя отцом-одиночкой. Ты только подумай, Крюмме.

Крюмме сжал его руку, они приехали.

— Договорились, — сказал он. — Скатаемся в Норвегию завтра. И поднимем им настроение.

— Интересно, что скажет Маргидо, — сказал Эрленд, доставая купюры из бумажника. — Выдержит ли его высокодуховная мораль такую новость.

— Про силосную башню или про детей?

— Кажется, в Библии ничего про силос не сказано, Крюмме.

— По-моему, он обрадуется. Учитывая, что ты рассказывал о вашем разговоре. Теперь даже священнику показалось, что мы очень приятные люди…

— Сдачи не надо, — сказал Эрленд шоферу и открыл дверцу. — Пойдем к матерям. Конечно, я буду пить шампанское! Какао — для малышей.

…

Сквозь стеклянную дверь он мог разглядеть всю ванную. Раковина тоже была новой, а на полу постелили кафель. По сравнению с ванной в Копенгагене эта была крошечной каморкой. Зато с новеньким ремонтом, и принадлежала она ему. Генератор пара работал идеально. «Пар есть пар», — подумал он, закрывая глаза, нетрудно представить себе печку с пылающими углями. Похороны, на которые он получил сегодня заказ, опустились на него свинцовым покрывалом, теперь он пропотеет и подготовится к горю, с которым придется сталкиваться профессионально, как хорошо, что такие чудовищные заказы случаются редко. Мужчина с тремя внуками в машине. Лобовое столкновение сегодня днем, все дети погибли, а сам он выжил и отделался только царапинами. Выжил. Какая жизнь его теперь ждет. Скорее всего, он даже не сможет прийти в церковь.

Три детских гроба. Будет море цветов. Рыдания с начала и до конца, с первой до последней скамьи. И священник будет пытаться утешить, «пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им… Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек, и никто не похитит их из руки Моей». Придется одолжить еще одну перевозку из более крупного бюро. Завтра вечером он собирался заехать к родителям. Сегодня они не могли его принять, к тому же врач дал матери сильное снотворное. Он проведет с ними утро субботы, набросает некролог, обсудит гробы, псалмы. Родители, у которых отняли все. Дедушка ехал с детьми есть гамбургеры, а потом они должны были ночевать у дедушки с бабушкой, пока родители в ресторане отмечали день свадьбы.