— Сохрани это для утренних новостей, — перебила его Макс. — Тебе понадобится болтовня, потому что больше ничего у тебя не будет — я забираю запись. И тебе повезло, что это единственное, что я возьму.

— Ты не можешь…

— Я уже сделала это. — Она повернулась и увидела, что пухлый оператор уже вставил новую кассету и вернулся к работе, запечатлев последнюю часть их спора. — Как твое имя, приятель (bud)?

— Бад, — ответил парень, пораженный ее сверхестественными способностями.

— Бад, скажи мне правду. Этот жаждущий стать знаменитостью подкупил этих укурков?

Оператор стоял неподвижно, объетив был направлен на лицо Макс. Наконец он спросил:

— Смогу я оставить кассету?

Корреспондент сквозь зубы прошипел:

— Бад, я уволю твою чертову задницу.

— Спасибо, Бен, — сказал оператор, — что произнес это на камеру. Союз полюбит тебя за это.

Макс улыбнулась.

— Я думаю, что ты ответил на мой вопрос, Бад. Рада видеть, что еще есть что-то какая-то честность осталась в некоторых кругах современных СМИ. Спасибо.

На прощание она показала им жест из одного пальца и перемахнула через забор — как Алек, одним прыжком — и приземлилась в своей кошачьей манере. Затем медленно пошла ко все еще горящему деревянному складскому зданию. В предрассветной утренней прохладе жар от огня на лице был приятен, как румянец гордости. Она знала, что Бад все еще снимает ее, но она его не осуждала.

Сделав шаг вперед, она бросила кассету в огонь.

Другие съёмочные группы вынырнули из темноты, чтобы тоже запечатлеть на плёнке угасающий огонь, и, она была в этом уверенна, корреспондент скормит своим коллегам ложь; но здесь она ничего не могла поделать. Рано или поздно она поговорит с Клементэ и попытается ему это объяснить.

Она надеялась, детектив не будет рассматривать её короткую экскурсию через забор — с целью защитить Терминал Сити от огня и лжи — как нарушение их договора о том, что она и другие трансгены должны оставаться в пределах токсичного кошмара, который они называли домом.

Наконец, плетясь даже позади газетных фотографов, прикатила полиция и Гвардия. Они внимательно выслушали корреспондента, а также расспросили Бада, некоторые из них оказывали помощь пьяницам, причастных к происходящему вокруг, один или двое из них сплёвывали зубы, словно косточки от арбуза. Посматривая в сторону Алека, Макс видела, как он пытается подавить улыбку.

Наблюдая за полыхающим зданием, Макс обнаружила плавающее на поверхности её сознания тёмное воспоминание о той страшной, удивительной ночи, год назад, когда Мантикора сгорела.

Ей хотелось бы думать, что выпустив её братьев и сестёр той ночью, даже неудавшиеся эксперименты из подвала, она поступила правильно; но все эти проблемы — смерти, начиная с Сиси заканчивая освежёванными жертвами — и все эти многочисленные потерянные души, нуждающиеся сейчас в заботе: ей оставалось лишь задумываться, действительно ли она поступила верно.

X5 также было интересно, узнает ли она когда-нибудь, что сделала для мира что-то хорошее или плохое, или её всегда будут преследовать из-за мантии лидерства и ответственности, которую она взвалила на себя.

Макс была не единственным трансгеном, которого преследовали воспоминания о Мантикоре. В другом месте — неспящий в Сиэтле — Бобби Кавасаки лежал в своей постели, вспоминая Макс, и как они встретились, и как она его освободила…

Келпи услышал шум задолго до того как его источник оказался рядом с ним.

Волнения начались наверху, и даже сквозь потолок и стены он мог слышать крики, топот ног и — самое страшное — выстрелы. Его тревога росла, но внутри бокса из оргстекла посреди камеры не было ничего, с чем можно было бы слиться…

Так он и стоял, окаменев, покачиваясь с ноги на ногу. В последнее время врачи держали его в смирительной рубашке, поверх его одежды, которая препятствовала его раздеванию и попыткам слиться с окружающим миром в те немногие случаи, когда они на самом деле выпускали его из бокса.

Джошуа — единственный из них тут внизу кто обладал неким подобием свободы — появился в маленьком окошке в двери.

— Всё будет хорошо, Келпи, — успокоил его мягкий, обнадёживающий голос человека-пса. — Макс идёт… Потом мы запылаем.

Прежде чем Келпи сумел ответить или спросить, кто это «Макс», Джошуа ушёл к следующей двери.

Звуки выстрелов наверху, казалось, становились всё интенсивнее, и Келпи — как и бесчисленное количество раз до этого — изучал механизм запора своей тюрьмы из оргстекла в надежде найти способ выбраться. И так же, как и в те многочисленные разы, он видел, что устройство столь же непонятно ему, как и таинство жизни.

Келпи знал, что не смог бы справиться с замком, даже если бы его руки не были прижаты к бокам смирительной рубашкой.

Когда он услышал, что шум и крики прорвались через дверь в конце коридора, Келпи сдался и просто сел, ожидая смерти, и, в общем-то, не имея ничего против неё. Почти в ту же секунду дверь подвала распахнулась, он мог уловить запах дыма. Осознав, что здание в огне, Келпи теперь очень надеялся, что один из охранников придёт и застрелит его. Быстрая милосердная смерть или, если на то пошло, выживание, представлялось ему предпочтительней сгорания заживо.

Звуки чужих криков — от боли ли или от страха, он не мог сказать — вторглись в личное пространство его черепа. Когда было необходимо смешаться с людьми, одним из секретов успеха являлась эмпатия — и Келпи обладал ею; сейчас же он просто желал иметь возможность её отключить.

Вопли из других камер ощущались так, словно армия демонов внутри его тела пыталась разорвать его душу в клочья. Он свернулся в клубок, стараясь стать как можно меньше и закрыл свои уши телом так плотно как только мог… но крики продолжали пронзать и боль стала невыносимой.

Келпи был близок к тому, чтобы начать биться головой о пластиковый пол его клетки, когда тяжёлая металлическая дверь его камеры качнулась медленно открываясь.

Сев, Келпи поискал взглядом признаки охранника или Джошуа или кого ещё… но никто не пришёл, и крики внезапно притихли. Дверь открылась всего на несколько сантиметров, меньше чем на фут — малость, предусмотренная при разблокировке магнитного замка — но сквозь эту щель Келпи заметил движение.

Он надеялся, что кто-то идёт к нему, убить или освободить его. Ему на самом деле было плевать, зачем именно и боялся признаться самому себе, чему он отдаёт предпочтение.

Никто не остановился, но движения, видимые через щель, теперь были практически непрерывны, и, наконец, Келпи понял, что остальные были свободны. Они бежали вниз по коридору к свободе, в то время как он всё ещё оставался запертым в клетке из оргстекла в своей камере.

Внезапно он осознал, что на самом-то деле вовсе не хочет умирать.

Вскочив на ноги, Келпи закричал; но его голос был слабым, из тех, что не выделяется и не привлекает к себе внимание, из тех, что наверняка не было слышно за какофонией в коридоре. Он кричал снова и снова, но он знал, что они не слышат, не могут услышать. Они все бежали спасая свои жизни и у них не было на него времени.

Слёзы неудержимо потекли по его щекам, и Келпи смирился с тем, что ему предстоит сгореть заживо, в одиночестве, его печью… и его могилой… будет пластик, и, в конечном счёте, его останки смешаются с курганом расплавленной слизи.

Затем она вошла в дверь!

Келпи был так поражён, что просто стоял пока она заходила внутрь.

Она была так прекрасна! Длинные чёрные волосы, сияющие тёмные глаза, пухлые красные губы и кожа цвета сладкой карамели, какую он получал на Рождество, вся закутанная в чёрную ткань своих одежд.

— Не волнуйся, — сказала она. — Все выберутся отсюда.

Он молча смотрел как она отрывает ножку у стальной скамьи, стоящей у стены.

Подойдя к клетке, она сказала, — Посторонись.

Келпи прижался к задней стенке.

Замахнувшись обломком ножки от скамьи, она обрушила его на замок и пластик вокруг металлического механизма словно испарился.