— Они считают, что он был пьян в стельку, Рауль, — добавила Миранда. — Везде была разлита водка, а рядом с ним валялась бутылка с массой кровавых отпечатков. Он, должно быть, не долго страдал.
— Но Кико не был алкоголиком до такой степени, — сказал я. — Я в это не верю.
— А что ты думаешь? — спросил Луис.
— Что эти ублюдки его убили. Классическая сцена. Классическая имитация самоубийства.
— Но это еще не все, — продолжила Миранда. — Кроме того, ты ошибаешься. Энрике былалкоголиком именно до такой степени. Он занимался саморазрушением. В последние месяцы все шло хуже и хуже. Лучше расскажи ты, Луис. Мне это кажется настолько жутким, что я даже не могу слушать.
— Когда Вивиана нашла его, он был совершенно голым, — сказал Луис. — Ты знал, что Кико забирали на допросы в полицию по несколько раз в месяц?
— Да. Вернее, я знал, что его допрашивают. Но не знал, что по несколько раз в месяц.
Миранда сморщилась, заткнула уши руками и начала напевать.
Луис продолжал:
— Его тело было покрыто свежими и старыми, черными и желтыми синяками, словно его избивали. У него были ожоги, как от затушенных сигарет. Но самое страшное…
— Самое страшное?
— У него был свежий красный шрам в паху. Там, где должна быть мошонка. Ты понимаешь?
— Подонки, — выругался я.
— Вивиана проявила хладнокровие, — продолжал Луис. — Перед тем как вызвать полицию, она позвонила фотографу, чтобы тот сделал снимки Кико. Они еще не проявлены. Так что вполне может быть, что Кико решил сам положить конец всему. Если ты понимаешь, о чем я.
— И что? — спросил я. — Это ничего не меняет. По-любому его убила полиция.
Я начал вспоминать свой последний разговор с Кико. Две или три недели назад. Если Кико пытали незадолго до того, то он умело это скрывал. Но я обратил внимание на то, каким болезненным он стал. Кико никогда не избегал трудностей, преувеличенных или явных, но это уже ни в какие ворота не лезло.
Наш разговор был необычным, потому что я рассказал Кико о своем отце. Он спросил, много ли я знаю о нем, известны ли мне какие-нибудь подробности о его смерти.
«Хочешь знать, что я слышал? — спросил Энрике. — Кое-кто рассказывал, что, когда бригада сдалась на План-Хирон, несколько человек приковали друг к другу наручниками и положили лицом в песок. Потом пришел парень с электропилой и отпилил им головы, десяти или двенадцати человекам сразу».
Смех, которым он залился после этих слов, показался мне зловещим и холодным. Мне кажется, что он хотел склеить эту историю с моей (белый конь… до этого не дошло). Кико хотел научить меня ненавидеть.
Естественно, я ему не поверил. В такое зверство невозможно поверить. Но разве прискорбная смерть Кико не стала свидетельством того… что да? Что если ты совершил преступление против революции, ты становишься скотиной, предназначенной на убой, и стоишь ровно столько же, сколько курица, слишком старая для того, чтобы нестись?
«Их было около десяти тысяч против одной, — сказал Кико. — Это проливает другой свет на благородную и героическую победу народа, не так ли?»
Никто из нас ничего не говорил. Но ненависть появилась. Я ощущал ее.
— Кто-то должен позаботиться о распространении фотографий, — сказал я.
— Да. — Луис смущенно улыбнулся. — Я хочу сказать, что Энрике мне даже не нравился.Наши мнения расходились по всем вопросам, а ко мне он чаще всего относился пренебрежительно. Но ничего более ужасного я не слышал. Люди должны узнать об этом.
— Эти фотографии не появятся в моем доме, — сказала Миранда.
Луис пообещал, что так и будет.
Официальной церемонии прощания с телом не было. Приехали родители Энрике из Санта-Клары и тихо забрали тело. Кико не общался с ними уже несколько лет. Я встретился с его отцом; он оказался совсем другим, чем я его представлял: тихим, спокойным, скромным. Казалось, больше всего на свете ему хотелось, чтобы я развеял слухи о том, что Кико жил с мужчиной. Возможно, я совершил самое страшное предательство: я успокоил отца Кико. Я спросил, открывали ли для него крышку гроба или она была опечатана полицией. Да, он увидел Энрике. Его одели в черный костюм и галстук — так он одевался каждый день, — и по нему было видно, что он обрел покой.
Последним документом, который я тайно распечатал в количестве пятидесяти экземпляров и распространил среди избранных, было стихотворение о смерти Кико. Оно было антипоэтическим по форме, холодным, предметным и объективным, как судебный протокол. Я назвал его «Последний допрос тунеядца-гомосексуалиста и так называемого художника Энрике Валермосы не дал результатов» и не поставил под ним свое имя. На оборотной стороне листа я напечатал копию фотографии, которую мне дал Луис. Тело было снято почти с такого же ракурса, как и на одной из последних фотографий Че, сделанных после его казни боливийским агентом ЦРУ в октябре 1967 года. Голова находилась в неестественном положении. Но на Че хотя бы были брюки. Кико демонстрировал миру свое оскорбленное мужское достоинство. Что ему говорили, отрезая их? Тебе они все равно не нужны?
Хуана после того вечера не заходила к нам. Я раскаивался в своем поведении и собирался забежать к ней как-нибудь и попросить прощения. К сожалению, я не успел этого сделать.
Однажды вечером, когда Миранда ушла, ее дневник остался лежать на столе. Мне это показалось странным, потому что она всегда старательно его прятала, несмотря на то что я не знал русского. Может быть, Миранда поняла, что я все равно рылся в ее дневнике, — что, если у нее была какая-то система, вроде неприметного волоска, которого не было на положенном месте? Или она выложила его с другой целью? Возможно, в нем содержалось важное послание для меня?
Я раскрыл дневник, и из него выпал сложенный листок. Это было письмо Миранде, написанное по-испански. Письмо было коротким:
Ты сама виновата, Миранда Ты пренебрегаешь Р. и делаешь его несчастным. Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь понять такого человека, как Р., — насколько он чувствительный и какие у него потребности. У Р. есть качества, которых ты не видишь. Со мной он был счастливее.
Если тебе это важно, тоя могу извиниться,что позаботилась о нем и дала ему любовь, когда поняла, как сильно он в ней нуждается. Но ты не заставишь меня сказать, что я сожалею.
Письмо было подписано « X.».
И это, разумеется, была катастрофа.
Я должен был найти Миранду. Сейчас это важнее всего.
Ирис лежала на полу, барахталась, лепетала и играла деревянным половником. У нее прорезались зубы, она пускала слюни и постоянно тянула все в рот. Скоро она должна была лечь спать, но сначала мне предстояло ее покормить. Обычно она просыпалась через час или два после еды. Мне этого времени было мало. Когда вода закипела и я отмерил молочную смесь, я добавил в нее пару ложек рома, остававшегося в бутылке. Будет вкусно, подумал я.
Когда Ирис выпила эту смесь и заснула, пьяная, счастливая и уставшая, я выскользнул на улицу.
Гавана — большой город. Я не знал, откуда начать поиски. Могла ли Миранда поехать в Ведадо? Она частенько наведывалась туда, когда старый город казался слишком грязным и депрессивным. В таком случае она могла быть в отеле «Гавана Либре»… или в каком-нибудь баре поблизости. Их было много. Я понял, что начинаю паниковать, и попробовал выяснить, чего боюсь больше всего.
В данный момент: что она поедет в отцовский дом, чтобы разобраться с Хуаной. Значит, мне надо позвонить туда.
На площади Святого Франциска стояли телефоны-автоматы. Я пошел туда и встал в очередь. Как всегда, когда тебе нужен телефон, находятся люди, ведущие в телефонной будке разговоры, которые на самом деле следует вести лицом к лицу. Женщина, стоявшая передо мной в очереди, собиралась расстаться со своим возлюбленным. Она использовала сильные выражения: он был «отсосом поганым» и «трахалыциком свиней», и бог знает кем, из-за чего они не могли быть счастливы вместе. Когда она наконец сделала паузу — наверняка чтобы услышать поток аналогичных выражений на другом конце провода, — она отодвинула трубку от уха и улыбнулась мне. Я улыбнулся ей в ответ. Да, сестра. Я понимаю, каково тебе.