Нет, ты не говори: поэзия – мечта,

Где мысль ленивая игрой перевита,

И где пленяет нас и дышит легкий гений

Быстротекущих снов и нежных утешений.

Нет, долго думай ты и долго ты живи,

Плачь, и земную грусть, и отблески любви,

Дни хмурые, утра, тяжелое похмелье –

Все в сердце береги, как медленное зелье,

И может к старости тебе настанет срок

Пять-шесть произнести как бы случайных строк,

Чтоб их в полубреду потом твердил влюбленный,

Растерянно шептал на казнь приговоренный,

И чтобы музыкой глухой они прошли

По странам и морям тоскующей земли.

Как холодно в поле, как голо,

И как безотрадны очам

Убогие русские села

(Особенно по вечерам).

Изба на березой. Болото.

По черным откосам ручьи.

Невесело жить здесь, но кто-то

Мне точно твердит – поживи!

Недели, и зимы, и годы,

Чтоб выплакать слезы тебе

И выучиться у природы

Ее безразличью к судьбе.

Там, где-нибудь, когда-нибудь,

У склона гор, на берегу реки,

Или за дребезжащею телегой,

Бредя привычно под косым дождем,

Под низким, белым, бесконечным небом,

Иль много позже, много, много дальше,

Не знаю что, не понимаю как,

Но где-нибудь, когда-нибудь, наверно…

Есть, несомненно, странные слова,

Не измышленья это и не бредни.

Мне делается холодно, едва

Услышу слово я «последний».

Последний час. Какой огромный сад!

Последний вечер. О, какое пламя!

Как тополя зловеще шелестят

Прозрачно-черными ветвями.

Ничего не забываю,

Ничего не предаю…

Тень несозданных созданий

По наследию храню.

Как иголкой в сердце, снова

Голос вещий услыхать,

С полувзгляда, с полуслова,

Друга в недруге узнать.

Будто там, за далью дымной,

Сорок, тридцать – сколько? – лет

Длится тот же слабый, зимний

Фиолетовый рассвет.

И как прежде, с прежней силой,

В той же звонкой тишине

Возникает призрак милый

На эмалевой стене.

Он говорил: «Я не люблю природы,

Я научу вас не любить ее.

И лес, и море, и отроги скал

Однообразны и унылы. Тот,

Кто в них однажды пристально вглядится,

От книги больше не поднимет глаз.

Один лишь раз, когда-то в сентябре,

Над темною, рябой и бедной речкой,

Над призрачными куполами Пскова,

Увидел мимоходом я закат,

Который мне напомнил отдаленно

Искусство человека…»

Нам Tristia – давно родное слово.

Начну ж, как тот: я родился в Москве.

Чуть брезжил день последнего, Второго,

В апрельской предрассветной синеве.

Я помнить не могу, но помню, помню

Коронационные колокола.

Вся в белом, шелестящем, – как сегодня! –

Мать улыбаясь в детскую вошла.

Куда, куда? – мы недоумеваем.

Какой-то звон, сиянье, пустота…

Есть меж младенчеством и раем

Почти неизгладимая черта.

Но не о том рассказ…

Из голубого океана,

Которого на свете нет,

Из-за глубокого тумана

Обманчиво-глубокий свет.

Из голубого океана,

Из голубого корабля,

Из голубого обещанья,

Из голубого… la-la-la…

Голубизна, исчезновенье,

И невозможный смысл вещей,

Которые приносят в пенье

Всю глубь бессмыслицы своей.

Приглядываясь осторожно

К подробностям небытия,

Отстаивая сколько можно

Свое, как говорится, «я».

Надеясь, недоумевая,

Отбрасывая на ходу

«Проблему зла», «проблему рая»

Или другую ерунду,

Он верит, верит… Но не будем

Сбиваться, повышая тон.

Не объяснить словами людям,

В чем и без слов уверен он.

Над ним есть небо голубое,

Та бесконечность, вечность та,

Где с вялой дремой о покое

О жизни смешана мечта.

Ни музыки, ни мысли… ничего.

Тебе давно чистописанья мало,

Тебе давно игрой унылой стало,

Что для других – и путь, и торжество.

Но навсегда вплелся в напев твой сонный, –

Ты знаешь, – сам вошел в слова твои,

Бог весть откуда, голос приглушенный

Быть может смерти, может быть любви.