* * *
«О, сердце разрывается на части
От нежности… О да, я жизнь любил,
Не меряя, не утоляя страсти
— Но к тридцати годам нет больше сил».
И наклонясь с усмешкой над поэтом,
Ему хирург неведомый тогда
Разрежет грудь усталую ланцетом
И вместо сердца даст осколок льда.
* * *
Со всею искренностью говорю,
С печалью, заменяющей мне веру…
За призраки я отдал жизнь свою,
Не следуй моему примеру.
Настанет день… Устало взглянешь ты
На небо, в чудотворный час заката.
Исчезнут обманувшие мечты,
Настанет долгая за них расплата.
Не думай противостоять судьбе,
Негодовать, упорствовать, томиться…
Нет выбора — исход один тебе,
Один-единственный: перекреститься.
* * *
Нам суждено бездомничать и лгать,
Искать дурных знакомств, играть нечисто,
Нам слаще райской музыки внимать —
Два пальца в рот! — разбойничьему свисту.
Да, мы бродяги или шулера,
Враги законам, принципам, основам.
Так жили мы и так умрем. Пора!
Никто ведь и не вспомнит добрым словом.
И все-таки, не знаю почему,
Но твердо верю, — о, не сомневаюсь! —
Что вечное блаженство я приму
И ни в каких ошибках не раскаюсь.
* * *
.................................................
«Кутырина просит…» — «Послать ее к черту».
(Здесь черт для приличья: известно, куда).
Хватается в страхе Седых за аорту,
Трясется и Ляля, бледна и худа.
Один Калишевич спокоен и ясен
(На Ратнера, впрочем, взирая, как тигр).
Подвал продиктован, обед был прекрасен.
Каких вам еще наслаждений и игр?
Неслышно является Игорь Демидов,
Ласкателен, вкрадчив, как весь на шелку
(В сей комнате много он видывал видов).
«Абрамыч, отец… я спущусь… кофейку».
Отец что-то буркнул в ответ, и Демидов
К Дюпону идет, чтоб решать мо-круазе.
Кто был предпоследним в роду Хасанидов,
Как звали своячениц Жоржа Бизе?
Августа Филипповна входит в экстазе.
«Газеты достать абсолютно нельзя,
Весь город кричит о каком-то рассказе…
Кто автор? — Звоню. Разумеется — я».
Влетает, как ветер, как свет, как свобода,
Порывист, заносчив, рассеян, речист,
Ну, тот… с фельетонами в честь огорода…
Не то огородник, не то анархист.
Преемник Кропоткина, только пожиже,
Зовущий «бороться», как звал в старину.
(А в сущности, что ему делать в Париже,
Студенту российскому Осоргину?)
За ним, прикрывая застенчиво шею,
Имея для каждого свой комплимент,
Знакомый Парижу, известный Бродвею,
К тому же и нобелевский конкурент,
Вы поняли — Марк Александрыч Алданов,
Читательской массы последний кумир
(здесь две глупые строчки, которые пропускаю)
Владимир Андреич, уходите? Снова?
(Тот в банк, в типографию — тысяча дел.)
«Сто франков до пятницы… честное слово!..»
Не слушает… не дал… исчез… улетел.
Ступницкий не в духе, дерзить начал Колька.
Единственный выход — пойти к Сарачу.
Сарач только спросит: «Прикажете сколько?»,
И в книжку запишет, придвинув свечу.
Чуть Вера Васильевна выпорхнет в двери,
Сейчас же и Шальнев в ту самую дверь.
Была Клеопатра. Была Кавальери.
По Шальневу Верино царство теперь.
Судьбой к телефону приставлен Ладинский,
Всему человечеству видно назло:
Он — гений, он — Пушкин, он — бард исполинский,
А тут не угодно ль — алло да алло!
На свежий товар негодует Эразмус.
С «коровой», с капустой лежат пирожки.
«А были б микробы-с, а были б миазмы-с,
Так все расхватали бы вмиг дурачки!»
К унынью клиентов из пишущей братии
Блуждает Кобецкий, повесивши нос.
«Формация кризиса… при супрематии
Америки… труден научный прогноз».
Прогнозы для Волкова менее трудны:
Два франка внести в прошлогодний баланс,
Подклеить в уборной подгнившее судно,
Трясти бородою при слове аванс.
Пора наконец перейти к Кулишеру,
Но тут я сдаюсь и бросаю перо.
Тут Гоголю место, Шекспиру, Гомеру,
Тут нужен бы гений — c'est un numero!
Стихи в альбом
Я верности тебе не обещаю.
Что значит верность? — Звук пустой.
Изменит ум, изменит сердце, — знаю.
На том и помирись со мной.
Но все-таки я обещаю вечно
Беречь те робкие мечты
И нежность ту, которую, конечно,
Не сбережешь и часу ты.
* * *
Сегодня был обед у Бахраха.
Роскошный стол. Чудесная квартира.
Здесь собраны на удивленье мира
Ковры, фарфор, брильянты и меха.
Но где ж котлеты, пирожки, уха?
Нет, нет, молчу… Средь мюнхенского пира
Забыть должна о грубой кухне лира,
Остаться к эмигрантщине глуха.
Изящный смех, живые разговоры,
О станции и о знакомых споры,
Червинских шуток изощренный яд,
Хозяйки чистый и лучистый взгляд…
Kufoleiner Platz — «нет в мире лучше края»,
Скажу я с Грибоедовым, кончая.