— От тебя пахнет чудесно, — ответил он. — Мылом.

— Меня страшно тошнило, — продолжала Клара, — после того, как я первый раз побывала у вас в доме. Все было так изумительно, что я не смогла это переварить. Я вернулась домой, и меня вырвало, и то же самое теперь с тобой, такой ты изумительный.

— Тут дело не во мне, — сказал Габриэль, — а в джине. Чего же ты хочешь, если столько выпила?

— Я пила его из-за тебя, — ответила Клара

— Если бы я столько выпил, — сказал он, — мне неделю было бы плохо, а ты, кажется, уже в полном порядке. Как тебе это удается?

На самом деле Габриэлю не хотелось думать об ответе на этот вопрос, хотя он знал его, а Клара — нет. За последние пять лет он перешел в другую возрастную категорию. Бездетная Клара со своей неутомимостью принадлежала к другому, более молодому миру, который был безвозвратно для него потерян. Она поражала его, она могла выйти к нему вот так, а Филлипа отвернулась бы, даже чтобы пристегнуть чулки. Когда они обнялись, он поймал себя на мысли о том, что к десяти утра ему на работу, ей-то ничего, а ему — на работу, и он должен, должен поспать, и он посмотрел через склон ее правой груди на светящийся циферблат своих наручных часов: бледно-зеленые стрелки угрожающе показывали половину третьего. А когда наконец он выпустил Клару из объятий, первой, несмотря на его усталость, уснула она — уснула сразу же, уткнувшись лицом в подушку, мерно дыша, подвернув под себя руки — в полном изнеможении; ее неподвижное тело отяжелело и обмякло. А Габриэлю было не уснуть, он лежал с открытыми глазами, думая о жене, о детях, о счете в банке, досадуя на себя за то, что не отдал подремонтировать машину в свое отсутствие. Он давно утратил способность спать так, как сейчас спала Клара, сон и бодрствование различались у него все меньше и меньше — он дремал днем и плохо спал по ночам, и сквозь сон ему мерещились крики детей.

Клара надеялась узнать с Габриэлем Париж, отличный от той архитектурно-лингвистической цитадели, которую она помнила по студенческим поездкам, и отчасти эти ожидания оправдались. Она увидела немало нового. Габриэль открыл ей Фобур-Сент-Оноре, как Клелия — Бонд-стрит, и магазинчики Левого берега с заполненными одеждой витринами, что совсем некстати напомнило ей о Филлипе. Он на каждом углу покупал английские газеты, и ему не приходило в голову стоять, когда можно было сесть, или сэкономить на обслуживании, сделав два заказа в одном кафе вместо того, чтобы сделать по одному в двух. Клара с удовольствием отметила, что старательно накопленные ею сведения о способах дешево прожить за границей Габриэлю совершенно ни к чему: для него Париж был как Лондон — город, в котором живут. Ей нравилось, что Габриэль в Париже с определенной целью, по делу, хотя, когда один раз, за столиком перед Нотр-Дам, он попытался объяснить ей, в чем состоит его работа здесь, Клара обнаружила, что не вникает в суть его объяснений, что, как ни странно, ей скучно их слушать, и при этом ее то и дело охватывала смутная обида и ревность: она не могла отделаться от мысли, что, будь она его женой, она общалась бы с людьми, он представил бы ее коллегам — Кларе нравилось, когда ее кому-то представляли, это отгоняло страх одиночества. И ей хотелось пообщаться с французами. Она знала, что у Габриэля немало знакомых в Париже, ей было досадно, что ее сомнительный статус — такой приятный в других отношениях — отсекает ее от них. Кроме того, она гордилась тем, что была с Габриэлем, а мимолетные завистливые взгляды других женщин не удовлетворяли ее жажды самоутверждения: они видели только его внешнюю привлекательность и не могли оценить более сложного обаяния его души, всей его натуры. И в Кларином присутствии рядом с ним не было ничего примечательного. А ей хотелось видеть в глазах других смутные, уходящие вдаль анфилады, по которым она прошла. Через Габриэля ей хотелось почувствовать собственную значимость. Медовый месяц, с его интимным страстным уединением, мало что для нее значил. Ее глаза и руки не отрывались от Габриэля, но в глубине ее сердца роились другие желания и стремления. Ей не нужен был только мужчина — через мужчину она хотела увидеть новые горизонты, почувствовать другие способы существования, свою связь с миром. И как-то, когда Клара сидела одна за чашкой кофе на улице, у нее промелькнула неприятно поразившая ее мысль, что, в конце концов, ей нужен не сам Габриэль, а брак с ним: в качестве его жены она была бы промаркирована, определена на место и надежно закреплена, чтобы не потеряться. Да и где, в конце концов, она найдет кого-то лучше, чем Габриэль? Нигде, она это знала, ей больше нечего было искать, он был таким, какой ей нужен, и он был с ней, но не принадлежал ей, и она не хотела, чтобы он ей принадлежал. Клара сама не знала, чего хочет, она печально смотрела в чашечку с горьковатым черным содержимым, распознавая в нем горечь ограниченности своих собственных, до сих пор беспредельных замыслов.

Один раз ночью в постели они заговорили о Клелии. Клара всегда избегала этой темы, боясь расплескать хоть каплю своей привязанности, но Габриэль неожиданно сказал ей:

— Клара, ты напоминаешь мне Клелию, иногда ты даже внешне бываешь похожа на нее. Скажи, почему ты похожа на нее сейчас, в этот момент?

Клара, оторвавшись от чтения, оперлась на подушки.

— Я похожа на Клелию, — сказала она, — потому что стараюсь на нее походить, вот и все. Если хочешь знать, я купила эту ночную рубашку, потому что она почти такая же, как у Клелии. Я даже ходила в парикмахерскую подстричься, как она, но передумала — побоялась, вдруг она будет против.

— Она была бы не против, — сказал Габриэль, — ей бы это понравилось. Мне нравится, что ты похожа на Клелию. Думаешь, я был в нее влюблен? Знаешь, наверное, был.

— Мне всегда казалось, — отозвалась Клара, — что в вашей семье все влюблены друг в друга. Понимаешь, в ней царит некий дух кровосмесительства, ты со мной не согласен?

— Нечто подобное говорит Филлипа, — ответил Габриэль, который уже понял, что легче говорить о Филлипе, чем не говорить о ней. — Ее это раздражает, она считает, что мы любуемся собой и сами себя произвели в святые, что все это мы сами придумали, и тот замечательный мир, в котором мы, как нам кажется, живем, — выдумка, в которую мы заставляем верить других. Она возмущается этим, говорит, это тщеславие.

— А мне нравится, — сказала Клара. — Что тут такого? По-моему, вы настоящие святые, трудно вообразить себе, что вы ненастоящие? Разве вы ненастоящие? Не понимаю, зачем отрицать то, что вы все такие замечательные? Просто некоторые люди более замечательные, чем другие, только и всего.

— По-настоящему святая только Клелия, — сказал Габриэль, — она действительно идеальна. Мама всегда знала, что она будет такой. Остальные — ну остальные так-сяк, а в Клелии действительно что-то такое есть. Да, мы все замечательные, милые, обаятельные, тонкие, но Клелия талантлива, она единственная из нас по-настоящему талантлива. Она хорошо пишет маслом, из нее выйдет толк. А из остальных никогда ничего не выйдет. Вот Амелия, например. Она помешалась от потрясения, когда очнулась во внешнем мире, выпала из золотого гнезда, а ведь она вышла замуж только для того, чтобы оторваться от нас, высвободиться из наших любвеобильных семейных объятий, а как высвободилась, как подышала холодным воздухом Эссекса, так и свихнулась. А Магнус работает — он самый умный, но ум наши родители никогда не ценили, они хотели видеть нас только необыкновенными и восхитительными. И в отместку Магнус работает на износ, почти не дает себе передышки, он человек разносторонний, но с головой ушел в работу, чтобы доказать, что может делать хотя бы это. А кроме того, он и должен работать — у него дети. И, наконец, я. Что я умею делать? Все и ничего. Не смотри на меня так — это правда, абсолютная правда. Я ничего не умею делать хорошо — вернее, я все делаю неплохо, но ничего не умею делать достаточно хорошо. Иногда я думаю, мне надо было стать актером — вот кем я действительно хотел быть, но актером я не стал и теперь уже не хочу — слишком хорошо я знаю жизнь. А больше мне ничего делать не хочется. Клелия же к чему-то стремится. Не знаю, почему она отличается от нас, но это так, и родители всегда знали и видели это. Они не разбираются в том, что она делает, живопись после тысяча восемьсот шестьдесят пятого года вообще ничего для них не значит, но им хвалят ее работы, и если уж кому-то из их детей и быть талантливым, то конечно Клелии.