Клара впервые в жизни летела на самолете, и это был для нее настоящий праздник. Ей понравилось все, начиная с чашки кофе в здании аэровокзала и кончая стеклянными сверкающими пространствами аэропорта Орли, где столько соблазнов расстаться с деньгами. Ей так понравилось в Орли, что Габриэль с трудом утащил ее оттуда; она требовала, чтобы они задержались и чего-нибудь выпили, но он торопился оставить вещи в гостинице. «Куда спешить? — повторяла Клара. — Целое утро впереди, ну куда спешить? Только такие, как моя мать, сразу несутся в гостиницу, успеем мы в эту гостиницу». Но Габриэль, озабоченный хитростями и сложностями, связанными с регистрацией и перерегистрацией, о которой ему пришлось договариваться, беспокоился о том, как все сложится, и не согласился задержаться; чтобы умиротворить Клару, он купил бутылку джина в нарядной картонной коробке и большой флакон духов, и она прижимала к себе эти трофеи всю дорогу, пока они шли, и брали такси, и ехали в Париж и в гостиницу. Кларе ни разу не доводилось ездить на такси за границей, она была поражена до глубины души, обнаружив, что это возможно: вот так просто — взять такси и поехать; раньше для нее Париж всегда был связан с усталостью, от которой гудели ноги, и необходимостью старательно припоминать названия улиц. Но Габриэль знал другой Париж, он сел в такси, назвал водителю гостиницу, и они поехали.

Гостиница примирила ее с потерей аэропорта Орли. Клара знала, что они не смогут остановиться в большом многолюдном отеле с украшенным лепниной холлом, но она и не предполагала, что выбор Габриэля будет настолько удачен. Это была небольшая гостиница на узкой улочке на Левом берегу — такая тихая, что они не сразу нашли кого-нибудь, кто оформил бы их прибытие, но ненавязчивое отсутствие персонала искупалось великолепием убранства. Длинный холл весь в зеркалах, потускневших, как в знаменитом зале Версаля, где Клара когда-то побывала (она поняла теперь, что эта тусклость — не изъян, а предмет гордости); выложенный плиткой пол, рыцарские доспехи, многократно отраженные в зеркалах; полированная, покрытая резьбой старинная мебель; ярко-красная штукатурка между балками потолка. Их номер — наконец-то нашелся портье и проводил их туда — был отделан не менее причудливо и своеобразно: красные стены; кровать с пологом на столбиках черного дерева; покрывало, полог и портьеры из тяжелого зеленого бархата, ванна в тон портьерам. Выставленные напоказ водопроводные трубы и батареи отопления были выкрашены в красный цвет, на полу лежал плотный зеленый ковер, а из красных стен тянулись черно-золотые деревянные руки, держащие лампы. Клара с восхищением оглядывалась вокруг, она никогда не видела ничего подобного. Казалось, в этой обстановке и Габриэль, и она сама, и их мгновенно наступившее уединение — все наполнялось особенным сокровенным смыслом. Она повернулась к Габриэлю, стоявшему в дверях с двумя чемоданами, и ее снова поразила его особенная красота, он поставил чемоданы, захлопнул за собой дверь, и подошел, и обнял ее. Он с волнением и нежностью раздел ее, они сдернули бархатное покрывало и легли в постель, и занялись любовью. Впервые он спал с ней на двуспальной кровати, и это была первая двуспальная кровать в ее жизни.

На стене над изножьем кровати висел написанный маслом портрет женщины с тонкими чертами лица, держащей на руках маленькую собачку. Картина была вся в мелких трещинах, и женщина равнодушно смотрела сквозь эту наброшенную временем сеть.

Потом Клара сказала:

— Что со мной будет, что будет, если я когда-нибудь сдамся?

Габриэль не понял, что она имеет в виду, и она добавила:

— За мной как будто гонятся, преследуют меня, а я все убегаю и убегаю, но мне никуда не убежать. Яблоко от яблони недалеко падает.

— Какое яблоко, какая яблоня? — сонно пробормотал Габриэль, удерживая ее, но она резко села, обхватив себя руками, и он сказал:

— Ты сильная. Видишь, я держу тебя — я чувствую, какая ты сильная, решительная, упорная. Ты своевольная и смелая.

— Да я сильная и упорная, но во мне мало любви, слишком велико во мне желание любить.

— Что за ерунда, — ответил он, не слушая ее.

И она сказала:

— Ах милый мой Габриэль, я люблю тебя, люблю.

Она склонилась к нему и поцеловала его, жажда любви сливалась в ней с тревогой, потому что любовь отчаянно ускользала от нее, Клара не умела любить, у нее не было таких драгоценных уроков любви.

Во второй половине дня Габриэлю надо было на телевидение, поэтому в два часа они встали и спустились пообедать в соседнее кафе. Уходя, Габриэль дал Кларе франков. Когда она стала отказываться, он сказал:

— Бери и трать, я их для этого и приготовил.

И она взяла, испытывая неловкость, и поскорее сунула франки в сумочку. В переводе на английские деньги он дал ей фунтов пятнадцать, чтобы она смогла заполнить несколько свободных часов, но Клара сомневалась, что без него сумеет потратить хотя бы десять шиллингов. Оставшись одна, она прошла по бульвару Сен-Мишель, перешла через мост и за один франк осмотрела Сент-Шапель, а потом бесплатно — Нотр-Дам и пошла дальше через остров Сен-Луи к площади Вогезов и потом — на Монмартр — все дальше и дальше по каменному Парижу. По дороге Клара выпила на углу чашечку кофе — стоя, потому что садиться за столик было слишком дорого. Потом она отправилась назад, вниз по крутому склону холма, а когда дошла до больших магазинов, ее одолела усталость, и она на автобусе вернулась в гостиницу, где ее уже ждал Габриэль, освободившийся раньше, чем предполагал. Сев на кровать и сбрасывая запыленные туфли, Клара сказала:

— Вот деньги, забери. Мне они не понадобились, придется тебе самому потратить их на меня.

И Габриэль, втайне почувствовав облегчение, взял деньги назад, и они отправились ужинать в уютный полутемный ресторанчик, где, сидя в отдельной нише, обильно поели. Когда вернулись в гостиницу, Клара приняла ванну, а Габриэль сидел и смотрел на нее. Она сказала, что ей хочется чего-нибудь выпить и как насчет джина, Габриэль ответил, что джин нечем разбавить, и она сказала, что это неважно — она выпьет неразбавленного. И так и сделала: она вылезла из ванны, вытерлась, потом, надев ночную рубашку, легла в постель и стала читать книгу, потягивая джин. Видя, как легкомысленно относится Клара к своему здоровью, сну и пищеварению, Габриэль почувствовал себя больным и старым, такая непредусмотрительность была выше его понимания. Он смутно помнил, что было время, когда он и сам мог пить неразбавленный джин, но теперь скорее выпил бы керосину. Ему хотелось, чтобы Клара перестала читать и повернулась к нему. Время было уже позднее, а она все читала, и он чувствовал: она читает, чтобы отгородиться от него, чтобы по какому-то капризу отсрочить тот момент, когда он обнимет ее, но Габриэль слишком устал и не хотел ждать. И в то же время он не хотел ей мешать, ее блаженная мнимая поглощенность чтением трогала его, и ему было интересно, под каким предлогом она наконец повернется к нему. Он знал, что, в отличие от Филлипы, она повернется к нему и что такая сосредоточенность на книге в какой-то степени посвящена ему.

Через некоторое время Клара закрыла книгу и уронив ее на пол, перевернулась на спину.

— Ох, — сказала она, закрывая глаза, — мне так плохо, зачем только я пила этот джин? Почему ты не остановил меня, Габриэль? Габриэль… Какое у тебя имя — Габриэль. Ты знаешь, итальянцы дают детям имена Ангел, Апостол…

— А почему бы и нет? — ответил он.

— Ох, — простонала Клара, вставая с постели.

Держась за стену, она дошла до ванной, захлопнула за собой дверь, и Габриэль услышал, что ее рвет. Он с тревогой прислушивался к шуму льющейся воды и наконец спросил Клару, как она. Она засмеялась и ответила, что чувствует себя прекрасно, гораздо лучше, и сейчас выйдет. И она вышла: волосы у нее были перехвачены какой-то тесемкой, лицо слегка блестело, от нее пахло мылом.

— Извини меня, — сказала она, идя к нему в объятия. — Ужасно. Со мной всегда так бывает, когда я расслабляюсь и чувствую себя счастливой. От меня, наверное, ужасно пахнет, тебе противно?