— Да-да, — закивал я, стараясь сделать вид, что все в порядке и я не пережил сейчас очень сильного потрясения. Только мой организм притворству верить отказался, и я почувствовал уже ставшую привычной сильную, резкую боль в груди. Следом за ней пришло удушье. Вагон начал исчезать, все перед глазами поплыло из-за нехватки кислорода.

Нельзя привлекать к себе лишнее внимания, нельзя привлекать к себе лишнее внимание, — застучало у меня в голове, но я ничего уже не мог с собой поделать.

Глава вторая

Хотя Биалогора воплотила в себе сразу все мои детские страхи, мне очень понравилось это место. Меланхолическая пустота местных пейзажей околдовывала, я никогда прежде еще не видел такой красивой природы, застывшей в холодном великолепии зимы. Море… темно-серое зимнее море поразило меня до глубины души. Я никогда прежде не видел моря зимой и, можно сказать, прожил свою жизнь зря. На него можно смотреть часами! Каждое мгновение оно разное, удивительное в своем непостоянстве.

Я как раз возвращался с берега домой, когда услышал исполненный тревоги голос Светы. До меня долетела только последняя часть сказанного ею:

— … она задыхается! Сделайте что-нибудь!

Я все не мог до конца привыкнуть, что она обращается ко мне на «вы».

Стол и половицы на кухне были залиты чаем. Ульяна с искривленным лицом и выпученными от ужаса глазами валялась на полу. Она судорожно хватала ртом воздух.

По ошалелому виду Светы я понял, что случилось что-то плохое и она не знает что делать. Я тоже не знал. Я вообще понятия не имел, что с Ульяной происходит, почему она может задыхаться.

Титаническим усилием я заставил себя взять себя в руки, успокоиться, придумать быстро какой-то план действий. Я поднял девушку с пола и крепко обнял, ощутив, как ее трясет. Я отвел ее в комнату, переодел в сухую одежду и усадил на кровать, а после присел рядом. Она была послушной, как кукла. Ее отсутствующий вид нервировал меня еще больше минувшего буйного припадка.

— Что с тобой было? — спросил я, чтобы убедиться, что она слышит меня и воспринимает окружающую действительность.

Некоторое время она молчала. Это были очень страшные минуты, тянувшиеся нестерпимо долго. За это время я успел навыдумать себе кучу всего и заранее этого испугаться.

— Не знаю… — прошептала она наконец-то, — на меня что-то нашло… стало вдруг плохо очень.

— Голова? — предположил я, подумав почему-то сразу о побочном действии таблеток, которые я ей давал.

— Нет. Что-то другое.

Что другое? Ну что другое! Почему она не говорит прямо, зачем скрывает? Ведь я же вижу, что она уходит от ответа. Но что там произошло на самом деле? Может быть ее напугала Света, сказала что-то? А что, если Ульяна что-то вспомнила из того?

Она не доверяет мне. Вот это и скверно как раз. Я тяжело вздохнул.

— Давай ты приляжешь? — предложил я. Ульяна спорить была не настроена и покорно зарылась в теплое одеяло, лежавшее на кровати. Она как будто избегала моего взгляда и моего общества.

Я начинал злиться, это чудовищно выводило меня из себя, что она не хочет мне доверять, разговаривать со мной, любить меня. Но это еще пол беды. Все не важно, самое неприятное, что она закрывается от меня. А я же добра ей хочу, добра! Почему не быть хорошей девочкой и не рассказать мне, что там произошло, что у нее болело или…

— Богдан… — заговорила она через какое-то время, — скажи… а где прошло мое детство? Были там деревянный домик, яблочный сад и дикая мята…

Меня как током ударило.

Что за новости? Неужели она это помнит или откуда она еще это взяла? А может быть, она уже давно все вспомнила и теперь играет со мной в некую игру?

— Нет, — торопливо ответил я, чтобы не в коем случае не выдать себя дрогнувшим голосом, — у тебя всегда было слабое здоровье, и вы каждый год на каникулы ездили на море. Помнишь это?

— Не помню, — честно сказала Ульяна. Я выдохнул облегченно и решил побыстрее убраться прочь, чтобы избежать лишних вопросов.

Света сидела на кухне за столом, лицом к незашторенному окну и в ее светлых серо-зеленых глазах отражались хмурые облака, медленно проплывавшие по небу. В пальцах девушки дымилась сигарета, а пепел она стряхивала в блюдце, примостившееся перед ней.

— Как она? — спросила она с таким видом, будто ей это действительно интересно.

— Я уложил ее спать.

Я опустился на стул напротив и уронил голову на руки. Света протянула мне сигарету, но я отказался. Долго усидеть на месте я не мог: нервы были слишком напряжены. Еще немного походил по комнате, а потом принялся рыться в аптечке в поисках этаминала натрия. Уж очень меня настораживало то, что Ульяна заговорила о детстве и об этом яблоневом саду.

— Что тут случилось? — тем временем поинтересовался я.

Уголки губ Светланы поднялись вверх, изобразив язвительную улыбку.

— Твоя баба ненормальная, — выдала она, — мы сидели и пили чай, а потом она вдруг вся позеленела, опрокинула чашку и начала корчиться, как в приступе эпилепсии.

Я устало помассировал виски. Не нравилось мне все это. По моим наблюдениям галлюцинации у Ульяны участились как минимум в два раза. Ее состояние ухудшалось на глазах и, вероятнее всего, причиной были именно таблетки.

А был ли у меня другой выход? Без них едва ли будет лучше.

Судя по всему, Света тоже думала об этом.

— Чего ты добиваешься, пичкая ее этим? — она взглядом указала на этаминал натрия в моих руках, — она и так не в себе. Ты хочешь сделать из нее наркоманку?

Глаза ее в эту минуту были очень холодными, как два кусочка горного хрусталя, слегка отливающего зеленью. Была в них какая-то аскетическая отчужденность, которую я всегда любил, а вместе с ней теплота и глубокая, почти собачья, преданность. Даже когда она так холодно смотрела, преданность эта оставалась.

Света выпустила в воздух струйку дыма и отдала мне сигарету.

— Нет. Я не хочу сделать из нее наркоманку, — возразил я задумчиво и затянулся.

Единственное, чем была занята моя голова в эту минуту — мольба к Богу, чтобы соседи не вызвали милицию. Порой излишняя внимательность и сочувствие людей бывают опасными и могут принести вовсе не пользу, а вред. Наш случай был именно таким: если приедет милиция Свету снова засунут в психушку. Или в нарко-диспансер, что тоже не очень приятно.

Она бегала по квартире и кричала, по дороге крушила все, что только попадалось ей под руку. Я перескакивал через осколки, перевернутую мебель и разбросанные книги и пытался ее как-то успокоить.

У двери ванной мне удалось ее настигнуть и все-таки ухватить за руки. Она вырывалась изо всех сил и мне оставалось только удивляться тому, на сколько сильной она была в такие моменты, не смотря на свою болезненную внешность и тонкие кости.

— Отпусти меня… ты не имеешь права! Я ненавижу тебя, мразь! — шипела она, сверкая из-под растрепанных прядей волос на меня глазами. Дальнейшая часть фразы никаким образом не могла принадлежать интеллигентному человеку, поскольку состояла из самого отборного и изысканного мата.

Когда Света поняла, что это все без толку, она решила попробовать более эффективный способ уговоров — надавить на жалость. Спасибо на том, что она перестала орать.

— Ну пожалуйста… ну милый… отпусти меня… я не пойду туда… я клянусь… хочешь я поклянусь? Чем угодно поклянусь… Ну пусти… Пожалуйста… — все эти слова обильно топились в слезах, впрочем слезы то были вполне себе искренними. Света плакала от обиды и злости на меня, что я забрал у нее дозу и не позволяю отправиться за новой к своему проклятому Паше. И ей плевать, что этот маленький прыщавый урод подсадил ее на героин, плевать, что он насиловал ее в четырнадцать лет. Все обиды забыты, потому что у него всегда есть заначка. Я убил бы его, честное слово. Только Света первая же мне этого не простит.

Абстинентнция достигла своего пика: моральное недомогание у нее дополнилось физическим. Она ослабла, выскользнула из моих рук и сползла по стенке, снова начала выть, но не так, как до этого, а тихо и жалобно, как раненное животное. Ее так и колотило, от судорог руки и ноги как-то неестественно выпрямлялись, голова запрокидывалась. Жалкое и страшное зрелище. Но я ничего не мог сделать — и это страшнее всего. Смотреть на ее страдания и только и удерживать ее дома.