Левитин — старший, но не старый…

В городе было знойно, недвижно. А на участке, не прикрытом улицей, чувствовался ветерок. Он шелестел обрывками промокших в известке газет. Пахло цементом, асбестом и едко — раствором. Пыль из-под колес самосвала долго не оседала. Несмотря на ветерок, зной и сухость здесь чувствовались сильнее, чем в городе.

Левитин стоял на штабелях дымовых блоков, запрокинув голову, и слушал, что ему кричал крановщик. Потом махнул ему рукой: «Добро!» И хотя можно было степенно сойти, переступая с блока на блок, как по ступенькам лестницы, — спрыгнул на землю. С какого-то возраста человек перестает прыгать, если его не принуждает к этому самая-самая крайняя необходимость.

Старший прораб, очевидно, до этого возраста еще не добрался.

На нем была рубашка в клеточку. Ворот был распахнут, а рукава закатаны с той особой небрежностью, которую позволяет себе человек, знающий, что бы он ни сделал, и как бы ни сделал — все будет хорошо. Это было заметно потому, что темно-серые, рабочие, не очень-то новые брюки были выутюжены с тщательностью форменных морских брюк.

По-моему, Костю возраст старшего прораба удивил еще больше, чем меня.

— Нас прислали из отдела кадров, — сказал Костя, когда мы подошли к Левитину.

Прораб бросил на нас торопливый взгляд, мельком, вряд ли даже разглядев.

— Только двоих? — спросил он. Костя сделал вид, что обиделся.

— Нас мало. Но мы… — Костя помолчал, — в тельняшках…

Левитин только теперь внимательно посмотрел на него.

Улыбнулся — принял шутку. Кажется, даже с той Колей серьезности, от которой не собирался отказаться Костя. Взял из его рук наши направления. И только теперь по-настоящему взглянул на меня.

— Вы — Серова? — спросил он, улыбаясь. — Это нашего Серова, Бориса Петровича?

Костя ответил первым:

— Немножко — его. Немножко — своя, — Косте, видно, очень хотелось добавить: «Немножко — моя». Не для хвастовства — этого у Кости нет. Для страховки. (Его все еще удивлял возраст прораба). Но только посмотрел на меня. Вздохнул. И подытожил: — Всего понемножку.

— А вы — человек, которому везет? — спросила я. «Человек, которому везет», — я только теперь вспомнила, что так о Левитине говорит Бутько.

Левитин никогда в своей жизни не терял, как мы с Костей, года. Сразу после десятилетки он пошел в институт, — наверно, с медалью. Сразу после института стал работать на большой стройке. Сразу стал прорабом. Пять лет работал и «все в рост» — это тоже слова Бутько. Кажется, мои слова очень понравились Левитину.

— А может быть, человек, который самвезет? — спросил он в тон, смеясь.

И вот только тут я впервые поняла, кто такой наш прораб. Знаете, человека дельного, по горло занятого работой и не теряющегося от этой занятости, сразу видно. Только вот губы — не столько широкие, сколько припухлые, какого-то расплывчатого рисунка, — нарушали общее выражение мужественности, характера в лице. Как будто художник очень тщательно нарисовал все: нос, энергичные чистые линии лба, носа, подбородка, пристальный, умный взгляд серых глаз, осветил все лицо светлым тоном волос. А потом у него не хватило времени. Он кое-как мазнул губы и ушел.

Теперь же, когда прораб засмеялся (а улыбка у него была очень хорошая: открытая, неспешная) и сказал эти слова, я все поняла. Ну, конечно же: человек, который самвезет и которому поэтому везет. И рукава так засучены совсем не от какой-то нарочитой небрежности, а потому, что он, вообще, привык жить и работать, засучив рукава, словом, везти.

Слов нет, мы не были ровесниками. Левитину было лет двадцать семь. Но старшего прораба и не разделяла с нами та возрастная пропасть, как с отцом. Левитин, по-моему, тоже был рад нам, во всяком случае, в лице его не было того безразличия, с которым он спросил: «Только двое?» Словно его интересовала только количественная сторона вопроса и было все равно, кого именно прислали.

— Так кем бы вы хотели быть на стройке? — спросил он с видом человека, от которого кое-что зависит. Видимо, ему нравилось, что от него что-то зависит.

Костя серьезно взглянул на меня. Он умеет бывать серьезным, этот Костя.

— Я лично? — спросил Костя, теперь взглянув на Левитина. — Я хотел бы быть управляющим. Но могу и рабочим. А ты, Женя? — всерьез спросил он меня.

Мы с Левитиным расхохотались. И старший прораб с охотой расстался с этим видом человека, «от которого кое-что зависит».

— Я направляю вас в самую сильную бригаду, — уже просто сказал он. В сущности, это было все, что действительно в его силах.

— Петр Ильич! — крикнул он кому-то. — Петроо-о! Принимай. Десятиклассники!.. Идите вниз, к морю. Там склад делают.

Мы стали спускаться вниз по скалистому, изрытому склону, вдоль заборов вокруг небольших одноэтажных домов. Когда мы дошли до половины склона, Костя вдруг остановился и обернулся ко мне.

— Ты видела, как я его поставил на место? — он кивнул головой в ту сторону, где остался Левитин.

«Ставить всех на место» — это страсть Кости. Если человек не хотел «ставиться на место», Костя ненавидел его. Но Левитин, чуть порисовавшись этим видом человека, — «от которого кое-что зависит», сам вместе с нами рассмеялся над собой, то есть «встал на место». И теперь Костя очень был доволен им, очень доволен собой и вообще имел такой вид, как будто бы все: и этот участок, и Левитина, и склад, к которому мы идем, — все сотворил сам. А потом взял и показал мне, чтобы и я посмотрела.

Посвистывая, он сбежал вниз по тропинке первый.

На самом берегу, метрах в пяти от воды, было место, на котором только-только начинали строить склад. Работали всего двое: мужчина лет тридцати восьми, с обветренным, востроносеньким лицом, и девушка, закутанная до глаз в синий пыльный платок. Несмотря на близость моря, пахло не морем, а раствором. Каменная пыль с блоков висела в воздухе.

Мужчина протянул руку мне, потом Косте и сказал:

— Губарев. Бригадир.

Девушка только засмеялась.

— Это хорошо, что вас прислали. Людей сейчас везде не хватает. Бригада вся там, на доме работает, — сказал Губарев.

Костя залез к нему на стену. Губарев оглядел все свое хозяйство: склад, башенный кран, нас, трех рабочих, вываленный на землю серый раствор, валяющиеся ведра…

— Давай! — сказал он мне. — Ты будешь ведрами воду с моря таскать. Блоки надо хорошенько смачивать, чтобы раствор сцепился.

Я подняла ведра с земли.

Сбросила босоножки и пошла к морю.

Прозрачная на камнях вода набежала на ноги.

На той стороне бухты кружил, то наклоняясь парусом к самой воде, то выпрямляясь, «летучий голландец». Кто-то из наших тренировался.

Я зачерпнула полные ведра, дотащила до стены и сначала одно, потом другое подала Косте. Он выплеснул их на белые блоки. Вода зашипела, вскипела пузырьками. И над блоками запарило. Девушка, торопясь, стала подавать лопатой раствор.

Вот мы и работаем…

У меня так пересохло во рту, что мне казалось — все на свете думает только об одном: пить! Башенный кран был похож на птицу с поджатой ногой, маленькой головенкой и длинным клювом — вроде пеликана. Птица водила головой и опускала клюв к самой воде, но до воды дотянуться не могла.

Я могла напиться в любую минуту. Но я нарочно не пила. Я по тренировкам знала: в такую жару стоит начать пить — разморит, развезет тебя, сразу станешь вялой. А у меня и так уже ломило поясницу, больно было повести плечами. А ведра, полные тяжелой морской воды, так оттягивали руки, что мне казалось: вечером я буду идти, волоча кисти по земле, — не иначе.

Губарев, смонтировав три блока, ушел к бригаде на верх. Косте он сказал:

— Аню слушай. Помочь не поможет, а спортачить не даст. У нее глазомер верный!

Но Аня не помогала, Аня работала. Она набрасывала лопатой раствор, смотрела, чтобы слой был таким, каким должен быть. И когда на железных тросах крана подплывал покачивающийся блок, вместе с Костей тянула его, напрягаясь всеми силами, чтобы блок встал в стене точно так, как нужно. Но Ане вряд ли было тяжело. Она то и дело запрокидывала голову, закутанную до глаз в синий платок, слушая, что ей кричит крановщик, и смеялась.