Я ответила на литературе: «Как поживает твоя философия?»

Он долго грыз ноготь, что-то сочинял. Наконец прислал через Рафика бумагу:

Вот так поворот! Неужели покончено с Кантом, Спинозой и прочими? Удивлению моему не было границ. Я взглянула на великолепную, хорошо причесанную шевелюру Кирилла и еще больше удивилась: таким франтом он раньше не был!

— Ната Дичкова! Ты долго еще будешь смотреть на своего любезного? — вдруг раздался над моим ухом голос Валентины Максимовны.

Все прыснули, обрадовались случаю позубоскалить.

— А чем не Ромео? — выкрикнул кто-то. — Красив, кудряв!

— Джульетта хоть и комсомольская, но сойдет! — пискнула Люся.

— Главное — взаимность! — протрубил в сложенные ладони Генька.

Довольный Кирилл улыбался во весь рот. Я с досадой отвернулась. Очень люблю Валентину Максимовну, но… Сама себе урок испортила! Среди непрекращавшегося смеха с трудом можно было уловить ее голос. Наконец она в сердцах стукнула толстой книгой по столу:

— Маяковского читайте! Он идет сразу за Горьким!

До звонка так порядка и не было. Но на перемене все занялись своим, будто и не было бузы на уроке. На меня никто не обращал внимания. Проходя с Ирой мимо группы ребят, я услышала негодующий голос Кирилла:

— Что там читать-то у этого Маяковского? Поэзия должна звучать, как музыка в консерватории, а не как стук молотка по железу.

— Надо спросить у Андрея Михайловича, принимает ли он Маяковского. Уверен, что нет! — сказал Блинов.

— Знаешь, Ната, мне почему-то кажется, что из-за Маяковского будет буча! — прошептала Ира, прислушиваясь к репликам ребят.

— Ну да! Отличный поэт! — уверенно ответила я, хотя, к стыду своему, очень немного знала о нем. Просто вспомнились рассказы Гриши о том, как его старший брат слушал Маяковского в Политехническом музее.

Но Ира оказалась права. Вокруг Маяковского тогда не утихали горячие споры. У него было много противников. Прошло всего четыре года со дня его трагической смерти. Ее объясняли по-разному. Кирилл и Борис Блинов попали как-то на лекцию одного из яростных противников поэта. Вернулись оттуда в полном убеждении, что Маяковского забудут через пять лет.

— Блок — это другое дело! — восторженно говорил Кирилл, по-прежнему теребя свою шевелюру.

Последние строки он почти шептал. Бальмонт, Северянин, Брюсов, Блок — все смешалось в его мохнатой голове. Его покоряло звучание: «Кто-то шепчет и смеется сквозь лазоревый туман…»

— Но у Блока есть «Двенадцать»! — напоминала Ира.

— Это не характерно! — отмахнулся Кирилл.

Мне он написал:

«Если тебя пленили „адриатические волны“, то пленят и „темные храмы“. И еще: „Одинокий, к тебе прихожу, околдован огнями любви…“»

Ничего не пойму! Я и Прекрасная Дама — смешно! Мне у Блока нравится другое: «И вечный бой… Покой нам только снится!» Или: «О, весна без конца и без краю…»

К уроку Маяковского мы готовились, как к бою. Из парней можно было надеяться только на Гришу. Ваня Барабошев и Жорка были равнодушны к поэзии. Жоркины сочинения умещались на одной страничке. Ни в какие диспуты он не вступал. Я с грустью вздыхала: не получится из него педагога, как Андрей Михайлович!

Но где был он сам в это время? Занятая разбором противоречивых отношений с Кириллом, спорами о поэзии, я забыла о нем. Что-то разладилось в прошлом году да так и осталось. Может быть, поэтому я и не замечала его внимательных, изучающих глаз, перебегающих с меня на Кирилла. Иногда меня толкала в бок Света, но я отмахивалась. Все мои силы уходили сейчас на литературную борьбу, как я про себя называла свои стычки с Сазановым и Блиновым.

И вот этот день настал.

— Владимир Владимирович Маяковский! — торжественно возвестила Валентина Максимовна и повесила на доске портрет.

Большеглазый, нахмуренный, с волевым, крепко сжатым ртом, пролетарский поэт с презрением смотрел на нас, как бы спрашивая: «А ну, кто тут против меня? Выходи!»

На задних партах раздалось хлопанье крышками. Кирилл, Борис Блинов и еще трое с гордым видом, нарочно тяжело топая, ушли с урока. Ну и откололи! Такого поворота мы не ожидали. С кем же бороться? Все остальные притихли, как мыши.

— Наплевать! — вдруг разъярилась Валентина Максимовна, но почва из-под ног у нее все-таки была выбита.

Вводную лекцию прочла сумбурно, неуверенно, постоянно оглядывалась на дверь. Мы с Ирой разочаровались. На парте у нас лежали томики с закладками. Открыть их так и не пришлось.

Но Валентина Максимовна не пошла жаловаться на бунтарей. Решила сама справиться, и мы оценили ее мужество. Вот вам и мягкая учительница! Нет, отступать мы не собираемся. План Валентины Максимовны одобрили: она раздала темы для самостоятельных докладов мне, Ире, Грише.

— Слово сверстников, — сказала она, — прозвучит для них более убедительно. А я вас поддержу!

Да, но будет ли нас слушать эта самоуверенная пятерка?..

Я сидела два дня в читальне Исторического музея, стараясь проследить путь Маяковского. Дома у меня библиотеки не было, а Ире ее книги нужны были самой.

Читала подряд, без разбора, и перед глазами почему-то начал вырисовываться прежде всего человек, с его сомнениями, любовью, страданиями и — крепкими убеждениями.

— Ну вот, вам не понравился мой рассказ о Маяковском — послушайте своих товарищей! — сказала Валентина Максимовна на следующем уроке, но она еще и рта не успела закрыть, как на задних партах выстрелами хлопнули крышки.

Пятеро во главе с Кириллом, решив до конца бойкотировать Маяковского, гуськом тронулись к выходу. А вслед за ними встал весь класс, будто ветром подняло. Это уже было страшно. Валентина Максимовна вскрикнула жалобно, по-птичьи и умоляюще подняла руки, но в следующую секунду она уже радостно размахивала ими: в дверях, обводя класс спокойным взглядом, стоял Андрей Михайлович.

— Разрешите присутствовать? — обратился он к Валентине Максимовне и, услышав ее поспешное «да-да», прошел в конец класса, где сидел Рафик. У этого мальчишки почему-то никогда не было соседей.

Ясно, что уйти теперь никто не мог, и бунтующая пятерка села на место. А я уже была у стола: мне предстояло первое слово. Не могу сказать, чтобы я оказалась на высоте. Пропали куда-то уверенность и задор. Звуки выходили из горла хриплые и невнятные. «Но это же провал! Для чего же я сидела не разгибаясь в Историческом музее?!» — с ужасом подумала я, взглянула на волновавшуюся за меня Свету и, сделав усилие, постепенно разошлась. В конце вообще все было на высшей ноте:

Я замолчала, а строки Маяковского, казалось, звенели в воздухе. Никто не шевельнулся, но и не захлопал, как в восьмом классе. Кирилл хмуро смотрел поверх меня на доску и что-то соображал.

— Можно задать вопрос? — спросил он.

Я приготовилась, но вопрос был не ко мне.

— Андрей Михайлович! Мы привыкли вам верить: как вы относитесь к Маяковскому?

— С восхищением. Студентом бывал не раз на его выступлениях!

Это было неожиданностью, и Кирилл поперхнулся.