— Ну?! — победно воскликнул бармен. — Через полчаса у вас будет превосходное настроение.

Тем временем компания наконец угомонилась. Высокий красавец был избран тамадой.

— Друзья! У нас сегодня знаменательный день, верно? Годовщина окончания института. Срок небольшой. Но у него есть свои преимущества…

— Отсутствие всякого имущества! — выкрикнули с конца стола.

— Тихо, Пузырь. Я и так, качаясь, бреду по мысли, а ты еще сбиваешь… Да, есть преимущество — мы пока утром замечаем солнце, а ночью луну.

— Мы ночью спим, — хихикнула девушка с высокой прической.

— А он не спит, он молодожен, — вновь вставили с конца стола.

— Дайте по шее Пузыреву, кто там ближе? — вмешался паренек в очках.

— Да. Молодожен. И стираю пеленки между делом, — ответил тамада.

— Между каким это делом, Длинный?! — загомонили вокруг.

— Ну вас к черту! Дайте сказать, — смеялся высокий парень. — Так вот, мы видим утром солнце, а ночью луну. И это прекрасно! Это потом у нас все переменится. Мы будем торопиться, тяжело дышать, приобретать инфаркты и инсульты… Словом, делать карьеру. А пока мы молодые специалисты…

— И можем три года бить баклуши. Официально! — выкрикнул все тот же неугомонный голос.

— Есть предложение поставить Пузыря в угол! — заявил очкарик.

И тут же несколько человек принялись отдирать от стола хохочущего парня в глухом темном свитере.

— Последнее рвете, черти! — орал сквозь смех парень.

Георгий Янакопулос качал головой и улыбался, показывая Тарутину рукой на компанию: молодежь, что с них взять… Вика смеялась, глядя на упирающегося парня в свитере.

— Послушай, мы почти прикончили этот графинчик. — Тарутину было весело, он переводил взгляд с Вики на молодых людей и удивлялся тому, как много общего между ними… Протянув руку, он ласково прикрыл Викины пальцы ладонью.

Вика посмотрела на Тарутина. В синих ее глазах мелькнули растерянность и упрек. Неосознанная тревога шевельнулась в душе Тарутина… А Вика уже вновь улыбалась, глядя на компанию молодых людей…

— Я хочу поднять тост за то, чтобы мы с вами, ребята, как можно дольше замечали солнце по утрам. И луну тоже… А то посмотришь на некоторых, честное слово… Как муравьи ползут. Только и разговор — кто чего достал из барахла да сколько вчера водки дерябнул и ни в одном глазу…

— Поляны не видят! — выкрикнул из угла парень в свитере.

— Именно! Прозит!

Компания поднялась, с шумом отодвигая стулья.

Вика посмотрела на Тарутина.

— А ты видишь поляну?

— Вижу. Но нечетко, — усмехнулся Тарутин.

— А жаль, — серьезно проговорила Вика. — Можешь опять на меня сердиться, Андрей. Помнишь, я как-то тебе сказала, что люди стали стыдиться своих хороших поступков…

— Кроме тебя, пожалуй, никто не знает о моих маленьких слабостях, — попытался отшутиться Тарутин и деловито кивнул бармену.

— Посчитайте нам, Георгий.

Бармен в ужасе загнал куда-то под лоб черные бараньи глаза и зацокал языком.

— Как можно? Обижаете…

Тарутин достал десять рублей, положил на стол и поднялся. Янакопулос даже застонал от обиды. Смуглое лицо побурело. Он подхватил короткими пальцами деньги и стремительно пихнул их в нагрудный карман тарутинского пиджака.

— Ах-ах… Вы мои гости! Хо-хо… Как можно?! Что бы сказала моя мама Мария Янакопулос? Не будь я Георгий, ее сын, если вы уйдете отсюда не моими гостями… А-яй-яй!.. — Пуговица под черным бантом расстегнулась, и в прорехе засаленной рубашки виднелся полосатый морской тельник, натянутый на жирную грудь.

— Оставь, Андрей, — проговорила Вика. — Ты обидишь семейство Янакопулос.

— Обидит, обидит, — кивал бармен.

Перед тем как расстаться, Тарутин не выдержал томления усатого Георгия Янакопулоса.

— Скажите… у вас есть свой автомобиль?

— Автомобиль? Какой это автомобиль? Развалина. Почти моя ровесница. Старая «Волга».

— Плохо дело, — улыбнулся Тарутин. — От старых «Волг» запчасти все давно выбраны. Придется вам взять деньги за угощение.

— Не переживайте, Андрей Александрович, — успокоил его Янакопулос. — Сегодня старая, завтра новая. Жизнь полна неожиданностей… Приходите еще.

Он заговорщицки улыбнулся и распахнул стеклянную дверь…

Аллея, идущая от кафе, освещалась трехглавыми фонарями. Вскинутые в небо оранжевые огни выглядели гордо и одиноко. За время, проведенное в кафе, кажется, потеплело — снег уже не скрипел под ногами, а мягко прижимался…

Тарутин молчал. На его согнутой руке, точно озябшая красная птичка, лежала Викина варежка. И он шел медленно, боясь поскользнуться и спугнуть эту пичугу. Кажется, он опьянел от королевского напитка бармена — на глаза наплывали оранжевые круги, словно сорвавшиеся со столбов фонари. Тем не менее он старался идти ровно, глубоко втягивая морозный воздух. Но трезветь ему не хотелось, так было хорошо сейчас… И он ни за что не заговорит с ней первым. Кто ей дал право шпынять его: «Люди стали стыдиться своих хороших поступков…» Ха-ха! Интересно, кто из них нашел бы в себе силу воли заварить эту кашу? Она? Или франт Мусатов? Все помалкивают в жилетку. А критиковать — пожалуйста, сколько угодно… К черту! Вернусь в Ленинград. Работа всегда найдется. Остались старые приятели, связи, устроюсь… А тут пусть сами кувыркаются как хотят. Почему именно он должен чистить их конюшни? К черту! Половина жизни прожита! В управлении с завтрашнего дня все будут смотреть на него как на дурачка — возмутитель спокойствия! И старик этот, Лариков, хорош… Миша-Мишутка… Сам назначил директором. Дерзай! А как прикрыть — в кусты! И ведь все понимают, что он прав. И Гогнидзе понимает… Рисковать не хотят. Обидно, такой им план разработал со стариком Шкляром… А водители? Стервецы, письмо послали… Конечно, он всем как кость в горле. Ясное дело…

Мысли теснились в нетрезвом сознании Тарутина, принимая физическую весомость, сковывая движение…

— Так мы с тобой и не выпили кофе. — Вика сбоку взглянула в лицо Тарутину. — Ты сердишься на меня, Андрей?

— Нет. Я думаю о твоих словах… Ты не совсем права. Все гораздо сложнее.

— Не знаю. Может быть.

— Но спорить не хочется… Кажется, я уеду из этого города. Ну его к бесу. С делами этими, с неприятностями. Действительно: начал молиться и лоб расшиб… Уеду. Подам заявление и уеду…

Красная варежка мягко выскользнула из-под руки Тарутина. Вика перешла на середину аллеи… Конечно, она ждет, что Тарутин окажет еще кое о чем! И вновь какое-то окаянство сковывает ему язык… А может быть, ему просто нечего сказать ей об этом всерьез, со всей ответственностью за решение? Тогда зачем он заговорил о своем намерении уехать? С ней! Сейчас. Сделать ей больно? Отомстить за Мусатова? Глупо, глупо. И мелко, недостойно… А главное, ждать после всего от нее признания, просьб, клятв, обещаний. Подло это, подло… Надо сказать ей что-нибудь ласковое. Извиниться.

Тарутин смотрел на глубокие аккуратные провалы в снежном насте, которые оставляли Викины сапожки, и продолжал молчать, словно губы его были стянуты морозом. Вика остановилась. Синие глаза, казалось, погрузились в прозрачную тихую воду. Волосы выбились из-под платка и касались рта.

— Знаешь, Андрюша, я замуж выхожу. За Мусатова. Он вчера еще раз сделал мне предложение…

Они молча прошли до конца аллеи и поравнялись с каменным оленем, держащим на разлапистых рогах высокую снежную шапку. Последний фонарный столб не горел, и три матовых шара выглядели большими снежками, закинутыми на его верхушку…

Из-за поворота на проспект выскакивали автомобили. Многие с зелеными светлячками в углу лобового стекла. Воскресенье. Работы мало. Время и не позднее, да все сидят дома, у телевизора…

Тарутин поднял руку. Такси остановилось. Он открыл дверь и протянул водителю деньги.

— Свезете в Сосновую аллею.

Вика стояла на тротуаре, подняв воротник и продев варежки в рукава, наподобие муфты.

— Ты меня не проводишь?

— Нет. Так будет лучше, — решительно ответил Тарутин.