— В этом доме, в этом доме, — закивал Вохта. — Может, подниметесь? Пообедаем? А?
— Спасибо, спасибо… Гостей жду. Купил вот всякой всячины. — Тарутин чувствовал, что краснеет. И зачем он врет, отказался бы, и все. Нет, врет почему-то, оправдывается…
— А то посидели бы. Чайку бы выпили из рюмочек.
Тарутин с преувеличенным вниманием укладывал пакеты в портфель. Вохта терпеливо ждал. Тарутин щелкнул замком, выпрямился и протянул руку, прощаясь. Вохта поднял плетеную красную сумку и, подхватив Тарутина за локоть, направился к выходу из магазина…
Снежинки обрадовано засуетились у лица — заждались, заждались.
— Зима началась, Андрей Александрович. — Вохта отпустил Тарутина, загораживая ладонью лицо.
— Началась. Ну, я с вами прощаюсь, — решительно проговорил Тарутин и прикрыл лицо портфелем.
Вохта, ухватив за борт пальто и приподнявшись на носках, потянулся к Тарутину.
«Целоваться, что ли, надумал?» — мелькнуло в голове Тарутина. Он отпрянул назад и коснулся спиной стекла витрины.
— А я ждал вас сегодня в кабинете, — заторопился Вохта. — Час просидел.
— Совещание было. В управлении, — так же торопливо ответил Тарутин, сильнее надавливая на стекло.
— Ждал вас, ждал. — Вохта продолжал удерживать цепкими пальцами борт пальто. Тарутин свободной рукой попытался отодвинуть от себя Вохту, но тот стоял упрямо, точно старинный тяжелый шкаф. — Мне надо поговорить с вами, Андрей Александрович.
— Не здесь же, верно? Завтра. В парке.
— Нет. Сейчас. Раз встретились — судьба. Ко мне не хотите зайти, зайдем в подъезд. Там тепло, — торопливо продолжал Вохта.
«Нелепость, просто нелепость», — тоскливо думал Тарутин, следуя за Вохтой будто на буксире.
Тяжелая дверь подъезда, качнувшись несколько раз, замерла, отсекая теплый тяжелый воздух от суетливой студеной мельтешни. Обшарпанные почтовые ящики целились в Тарутина круглыми бельмами отверстий. Зеленые перила уводили куда-то в полутемную глубину потертые каменные ступеньки. Сверху падали глухие звуки молотка: что-то заколачивали на этаже…
— Понимаю, Андрей Александрович, тут не место. Но до завтра, боюсь, все расплещу, и являться в кабинет ваш не с чем будет, извините.
Тарутиным все больше овладевал гнев. Насколько же уверен в себе этот очкарик, полагая, что может сам выбирать место, где ему разговаривать с директором…
Вохта вскинул голову, придерживая на затылке овчинную шапку отставника. Капельки зрачков в толстых линзах, казалось, не имели отношения к его полному большому лицу.
— Вы, Андрей Александрович, не одернули эту Кораблеву. Значит, вы одобряете ее поведение, — продолжал Вохта. — И это не первый случай, заметьте. Меня, как вы понимаете, мало волнует отношение этой вздорной бабенки, если бы за этим не стояло другое…
На одном из почтовых ящиков Тарутин вдруг увидел бумажку с фамилией «Вохта К. Н.». Кто-то подрисовал черточку, и фамилию теперь можно прочесть как «Вахта»…
— Вы живете в этом подъезде? — Тарутин еще надеялся сбить с отставного майора его воинственный дух.
— Да! В этом. На пятом этаже! — с вызовом ответил Вохта. — Но разговаривать мы будем теперь здесь, раз начали.
Мимо прошмыгнула какая-то девочка, здороваясь на ходу. Вохта буркнул в ответ. Девочка выбежала из подъезда, впустив на мгновенье облака снежинок. Тарутин улыбнулся.
— Как-то я отдыхал в Болгарии. И туда приехала группа немецких ребятишек, аккуратненьких мальчиков в шортиках. Здоровались со всеми, вежливо так… Ну и как-то идет им навстречу один наш дядечка, чем-то на вас похожий. Оторвали его от дел — он был председателем колхоза где-то в Белоруссии, вручили путевку: отдыхай, мол, сил набирайся. А ему эта Варна — не Варна: пахать надо ему сейчас, сеять скоро, дел по горло. Идет хмурый, озабоченный… А тут один из немчиков этих ему навстречу: «Гут морген!» Тот вздрогнул от неожиданности, растерялся и брякнул: «Хенде хох!» И смутился, бедолага, до слез…
Вохта в недоумении смотрел на директора.
— К чему это вы?
— Да ни к чему. Вы так поздоровались с той девчушкой…
— С соседкой, что ли? — Вохта отступил на шаг и шутливо погрозил Тарутину пальцем. — Ох вы хитрец, Андрей Александрович, хитрец. Сбить меня хотите шуточками, на тормозах спустить? Ох хитрец… А вот я вашего председателя понимаю. Всю войну небось прошел. В огне горел и в воде тонул. Теперь работает, себя не жалеет. А тут всякие шалопаи в шортиках… — Вохта с вызовом смотрел на Тарутина.
— Бросьте, Константин Николаевич, какие там шуточки? — Тарутин чувствовал, что сейчас взорвется. — Вы в войну служили в отделе технического снабжения? Как тогда было с запчастями?
— По-разному, по-разному. — Вохта покачивал на согнутой руке набитую сумку. — Дело давнее. Забыл уже.
Тарутин смотрел в сторону, на панцирь почтовых ящиков.
— Почему вы уволились с девятой автобазы, Константин Николаевич? Все собираюсь вас спросить, извините. Ведь я поступил в парк позже вас, так что не все знаю о сотрудниках…
Вохта сунул руку в глубокий карман полушубка. Капельки зрачков в толстых бинокулярных линзах расширились, словно увидели нечто новое для себя, неожиданное…
— Не понял вас, Андрей Александрович.
— Я внимательно изучил ваше личное дело. — Тарутин повернулся и направился к утопленной в стене глубокой нише. Вохта последовал за ним. — И обратил внимание на три ваших увольнения. С девятой автобазы, из шестого гаража Спецтранса, из механизированной колонны Сельхозтехники… И везде по собственному желанию. Чем они вас не устраивали? Или вы их не устраивали?
Вохта снял очки. От этого его лицо теперь казалось сырым и расплывшимся.
— Они меня не устраивали! Крикуны и верхогляды. Мальчишки! — веско произнес Вохта и, помолчав, добавил: — Знакомились с моим личным делом? А для чего? В порядке общего надзора? Или составляете на меня новое личное дело?
— Не скрою. На вас поступают жалобы. От водителей и сотрудников…
— В чем же они заключаются? — перебил Вохта.
— Вы установили диктатуру в колонне.
— Я — начальник…
— Не перебивайте! Раз уж затащили меня в этот подъезд. — Тон Тарутина сейчас звучал совершенно иначе — зло, раздраженно. — Диктатура может быть разной. Надеюсь, вы меня понимаете. Я в курсе многих ваших дел. И мне хотелось, чтобы сами водители выдвинули против вас обвинения. Но, видимо, слишком глубоко проросли ваши щупальца… Извините, я хочу сейчас быть предельно точным…
— Вот вы к чему, — перебил Вохта. — Хотели, чтобы меня водители осудили? Не дождетесь! Потому как я для них отец родной. При ком они такой заработок везли? Они все у меня под крылышком, как в раю. «Архангел» Константин! Небось слышали… Я за всех отдуваюсь. Конечно, когда-никогда и приходится ловчить, выход искать… Дело делаю! А то болтать, извините, мы привыкли. Речи всякие произносим. Кинофильмы гладенькие про таксистов крутим. Друг дружку за нос водим и улыбаемся… А когда человек остается сам с собой наедине, за рулем таксомотора, скажем, вот где его нутро-то раскрывается! И справиться с этим особая хитрость нужна. И диктатура! Не так уж и плохо. Опыт есть, слава богу. Только забыли о нем. А я помню! И верю свято…
Вохта вытащил из кармана серый мятый платок, протер линзы и водрузил очки на нос. Словно прыгнул за стеклянную витрину. Приподнял сумку и не торопясь пошел к лестнице…
Внезапно у Тарутина мелькнула мысль, что Вохта специально подождал его — ему был нужен разговор не в кабинете, где беседа носила бы официальный характер, а именно здесь, мимолетно, в подъезде, где все оказалось скомканным и легким. А ведь Тарутин готовился к этому разговору. И теперь стоит, смотрит вслед уходящему Вохте, стоит неудовлетворенный и даже растерянный…
Вохта задержался на площадке, обернулся и проговорил громко, чтобы Тарутин хорошо расслышал:
— Я вам нужен, Андрей Александрович, вы это знаете! Чувствуете это! Иначе б давно прогнали… Не с Никиткой же Садовниковым вам работать, который за бутылку полпарка отдаст. Так что дело мое, Тарутин, верните в кадры, а то держите уже сколько. Кадровик беспокоится, — с нажимом проговорил Вохта. — А так-то спокойней вам будет, да и мне тоже… — Он замолчал, точно взвешивая про себя, продолжать разговор или достаточно. Вздохнул. — И еще! Вы Раиску Муртазову прижали к ногтю. Поделом, ничего не скажу. Зарвалась баба… Но совет дам, раз к слову пришлось, — осторожней улей ворошите. А то вся куча на вас поползет, завалит. Ведь и кроме Раиски, в парке всякого-разного. И люди крепко друг за дружку держатся… Вы вначале ядро сложите, оплот. Потом ворошить начинайте… И советов моих не чурайтесь, подумайте… Я честный человек, Тарутин! Правда, вокруг меня сплетен много. Ибо дело свое делаю на зависть всем… — Вохта спустился на несколько ступенек. Набычась, втянул голову в плечи и произнес четко и медленно: — Вы еще слишком молоды, директор. Чего-то придумываете, суетитесь… А той системе, что сложилась, суета ваша — самая большая беда. Только расшатаете все и опрокинете. И концов не сыщем. Народу всегда погорланить охота. Только к чему это приведет? К смуте и разрухе. Вспомните тогда о моей диктатуре, да будет поздно — расползется народ. И парк придется прикрыть, поверьте.