— Эх, Андрей Александрович, — перебил Курганова бородач. — К Муртазихе мы хотя бы привыкли. А к другой-то привыкать еще придется. А чем она будет лучше? Должность такая…

Тарутин устало провел ладонью по лицу.

— Как же это все у вас в крови растворилось. В печени, в селезенке, черт возьми. — Он жадно вогнал в себя табачный дым и резко выпустил через нос. Обернулся к Лайме: — Пройдите на главный склад. Вскройте его с понятыми. Отберите нужные детали. Составьте акт.

Тарутин повернулся, намереваясь уйти в свой кабинет.

— Андрей Александрович! — окликнула секретарша Галина. — Вам письмо от Фомина. Из санатория.

Она шагнула к Тарутину и передала белый крепкий конверт.

Тарутин вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.

Медные шляпки декоративных гвоздей на пухлой дверной обивке выглядывали словно гильзы из патронташа.

Секретарь Галина потянула за капроновый шнур. Со стуком откинулась форточка, и белые гардины обидчиво надулись.

Сергачев аккуратно уложил справку в нагрудный карман, отыскал глазами долговязого водителя.

— Угомонился, Курганов? «Хочу жить честно»… Скромности побольше, дядя. Честно жить заслужить надо. Я, к примеру, роды в рейсе принял. И то помалкиваю. Другой бы на моем месте уже депутатом стал. Верно? То-то, дядя…

Дверь кабинета неожиданно распахнулась, и в приемную выглянул директор. Оглядев топтавшихся водителей, он остановил взгляд на Сергачеве.

— Зайдите ко мне!

Давненько сюда не заглядывал водитель первого класса Олег Мартьянович Сергачев. С тех пор, как выбивал новое сцепление. Интересно, чего это он вдруг сподобился? Все насчет аварии пузыри пускают? Так его голыми руками не возьмешь, он покидает этого парня, будь здоров, себе в удовольствие…

Сергачев прямо взглянул на директора и отвел глаза в сторону.

Стеклянный шкаф ломился от различных спортивных призов. Шустрят парковые спортсмены, лишнюю энергию высвобождают. Сергачев и сам частенько участвовал в авторалли. Тот латунный кубок с орлом был взят им и Яшей Костенецким…

— Скажите, Олег Мартьянович… вы тоже меня осуждаете?

Тарутин кивнул головой в сторону приемной, где все еще колготились взбудораженные водители.

— Я? Пока мой автомобиль в порядке, — уклончиво ответил Сергачев. — Бегает.

— А иначе?

Сергачев усмехнулся.

— Вас интересует именно мое мнение? Почему?

Тарутин смотрел на Сергачева. Едва заметные морщинки тянулись к уголкам его темных глаз.

— Почему? Мы с вами почти ровесники, Олег Мартьянович.

— Гоп-с-с, Андрей Александрович. Вы — директор. А я? Рулило! Поменяться б нам должностями, тогда и вопросы задавать не надо было бы.

Тарутин засмеялся. Сергачев сидел перед ним в непринужденной позе человека, знающего себе цену.

— Я вот думаю, — Тарутин вновь повел головой в сторону приемной, — они-то знают, что я прав. Пытаюсь наладить в парке нормальные отношения…

— А зачем? — перебил Сергачев.

— То есть как? — вскинул брови Тарутин.

— Зачем? — спокойно повторил Сергачев. — Хотите, чтобы нам было хорошо? А нам и так хорошо… Мы, к примеру, всегда при деньгах. Крутимся по своей орбите. Привыкли. А вы хотите нарушить. Выходит, вы хотите сделать нам плохо, а не хорошо.

Такого поворота Тарутин не ожидал. И заволновался. Но Сергачев словно и не замечал перемены настроения директора.

— Ну определите под крышу все таксомоторы. Лады! Ну перестанем мы платить каким-то лихоимцам в парке за то, что они и так обязаны делать. Лады! А что изменится, директор? Разве в этом суть?

Тарутин уже овладел собой и с любопытством смотрел на таксиста.

— Как-то я попал на выставку художников, — продолжал Сергачев. — Странные были работы. Пятна, квадраты, асимметричные фигуры. Белиберда вроде… И тут меня охватило волнение. Беспокойство. От непривычности. Сердце, как говорится, застучало. А ведь до этого было все нормально — ходил по залам, знакомые сюжеты, знакомые лица. Ясно все и скучно… Так и в парке нашем! Скучно будет от Великого порядка. Конец охотничьего сезона. Скука… Понимаете?

— Не понимаю!

— Ну… Концов не найдешь. За каждым винтиком часами бегать будешь. Великий порядок! А тут — раз и в дамках…

Сергачев явно пасовал, уклонялся от разговора. Почувствовав, что Тарутин это заметил, он разозлился на себя за малодушие.

— Разыгрываешь спектакль, Олег? — мягко проговорил Тарутин. — Почему?

Сергачев зашел за спинку стула, уперся в нее руками, подняв высоко плечи.

— Несерьезно все это, Андрей Александрович. И с Муртазихой. И с отказом от новых автомобилей несерьезно. Или, скажем точнее, — полумера. Часто люди играют комедию с серьезным выражением лица. Несут чепуху всякую на собраниях-заседаниях, а лицо серьезное. И все потому, что сосредоточены они — боятся лишнего сболтнуть. Глубже копнуть, идею самостоятельную выдвинуть боятся. За кресло свое держатся теплое, за оклад хороший. Мало ли — скажут вдруг, да не то… А мне что? Рулило я, шоферило. Человек вольный. Сколько мне надо — заработаю, сам себе хозяин…

Глаза Сергачева вновь лукаво заблестели. Беседа его стала забавлять.

Тарутин уже жалел, что затеял разговор. Кто для этого прожженного таксиста Тарутин? Очередной директор. Настроит карточных домиков и в сторону скакнет. Скольких директоров повидал на своем веку таксист? В то же время честолюбие томило сейчас душу. Тарутину хотелось убедить этого циника в модном сером костюме, что он вовсе не из тех, кого так зло помянул Сергачев горячим голосом. Поведать ему свои планы — продуманные, глубокие, серьезные. Рассчитанные на долгое время. Основанные на точных расчетах, которыми занимаются сотрудники отдела, где работает Виктория Сурикова, или просто Вика… Что Муртазиха — не полумера, а важный этап в начинании Тарутина. И отказ от новых таксомоторов — вопрос принципиальный… Нет, нет! С какой стати он должен оправдываться перед этим самовлюбленным таксистом? Да пусть он катится ко всем чертям! Рулило, наглец, заряжала! Ведь он сейчас насмехается над ним, этот «мастер»! Зачем он вообще пригласил сюда этого благополучного, самовлюбленного циника? Что он хотел выяснить? Они разные люди. Про-ти-во-положные…

Белый конверт с письмом от Фомина лежал на краю стола.

— Все, Сергачев. Вы свободны. — Тарутин надорвал конверт и вытащил листочек, покрытый крупными буквами.

Сергачев медленно вытянул себя из кресла. До хруста развернул назад плечи, выпрямился. Он тоже был недоволен собой. Предвкушал забавный спектакль, игру, а не сложилось. Вероятно, он и впрямь сейчас выглядел наглецом…

Хлебозавод находился у Южного вокзала. Высокая стена, изрытая мелкими оконцами-бойницами, скорее напоминала паровозное депо, чем пекарню.

На просторном дворе стояло под погрузкой несколько фургонов, размалеванных молодцами из артели «Худпром». Розовые бублики и коричневые крендели сыпались из кулька, что держал под мышкой краснощекий малый в белом поварском колпаке… По деревянному помосту ходили тетки в халатах с пачками накладных в руках и покрикивали на топтавшихся у машин шоферов. Те незлобиво отругивались в ожидании конца погрузки.

Яши Костенецкого среди шоферов не было. Сергачев прошел под навес, где несколько человек гоняли железные шарики по разодранному сукну школьного бильярда. На вопрос Сергачева один игрок махнул рукой в сторону забора, у которого стоял высокий автофургон.

Из-под машины торчали ноги, обутые в знакомые высокие ботинки. Сергачев тронул носком один ботинок.

— Ну! — воскликнул Костенецкий. — Кому там уже мешают мои ноги?

— Я пришел мириться, — громко произнес Сергачев.

— Тогда подай мне пассатижи, что в портфеле.

Сергачев отыскал плоскогубцы и, присев, сунул их в протянутую навстречу сильную Яшину ладонь.

— Я пришел мириться, — повторил он. — Мне не нравится, что мы с тобой повздорили по ерунде.

Послышался скрежет металла о металл и невнятное Яшино бормотанье. Через несколько минут Костенецкий вылез. Смуглое лицо было перепачкано.