— Какие? Вы меня и не знаете.

— Видишь ли… Я догадываюсь… Ты кому-то перебежал дорогу — тебе отомстили. Для порядочных людей это не метод убеждения. Стало быть, ты был неугоден подлецам… И вот, вместо того чтобы остаться, дать им бой, ты удираешь.

Валера с изумлением посмотрел на директора.

— Я еще и виноват? Ловко. Мало того, что я чуть концы не отдал. Мало того, что я вернулся в колонну, а на меня косятся как на прокаженного. На линию не могу выехать, «лохматку» свою растащенную не соберу. Мало этого! Я еще должен бой давать?! Нет, Андрей Александрович, это все слова красивые. Я лучше пойду песок возить, на душе будет спокойней. Научили. Спасибо. Теперь век молчать буду… Что я доказал тем, что заявил начальнику колонны о безобразиях на линии? Что? Ничего я не доказал!

Тарутин не ожидал такого взрыва ярости от застенчивого на вид паренька.

— Ко мне надо было прийти, — пробормотал он.

— Не успел. По дороге перехватили… А что толку-то? Вы и пальцем не пошевелили, чтобы выяснить. Совсем запамятовали. Или специально? Так спокойней?

Валера не мог удержаться. Прорвало. Он видел в. директоре частицу той несправедливости, из-за которой столько претерпел. И участие директорское ему казалось маской, скрывающей равнодушие. Сладкое чувство мести, пусть на словах… По глазам Тарутина он видел, что слова его достигают цели — ранят директора…

— Погоди. Что ты все в одну кучу, ей-богу? — проговорил Тарутин.

— Одна куча и есть! — выкрикнул Валера, замирая от собственной дерзости.

Тарутин переждал, паузой сбивая Валеру с воинственного настроя.

— Ты еще, Чернышев, мальчик. Все куда сложнее…

В парке сотни честных людей, что же, я их буду допрашивать, смуту сеять? Ведь никаких зацепок.

— Не знаю, — потупился Валера. — Только вокруг черт-те что творится, а вы чего-то ждете. Понимаю, сложно. А кое-кто думает, что директор размазня. Вот и выступают… Не мне вас учить, просто мнение свое высказываю, к слову…

Чернышев поднялся с кресла и, насупившись, смотрел на белеющий листок заявления. Следом поднялся и Тарутин. Он взял со стола листок и переложил в папку.

— Позже загляни. Дня через три. Подумать надо.

Оставшись один, Тарутин соединился с отделом кадров и попросил принести ему личные дела всех начальников колонн. Потом вызвал секретаря.

— Будьте любезны, узнайте телефон четвертого отделения милиции. Следственный отдел. Это где-то рядом с автомагазином.

В три часа дня старшая кладовщица Раиса Карповна Муртазова, как обычно, готовилась опломбировать центральный склад. С этого часа и до семи утра следующего дня всем снабжением таксопарка будет ведать дежурный склад. Такую систему ввел Тарутин в начале своего вступления в должность директора. Смысл был прост: дежурный склад располагал ресурсами для работы парка в течение двух суток, не более. И появилась возможность лучше контролировать прохождение дефицитных запасных частей…

Сегодня в ночь оставалась дежурить младшая кладовщица Лайма, белобрысая сутулая девушка-латышка. Она укладывала в металлическую сетку пакеты с деталями, запас которых «на дежурке» был исчерпан, а в ночь наверняка понадобится. Муртазовой казалось, что девушка не торопится покинуть помещение.

— Господи, ну и копуха ты, Лайма. Четвертый час пошел.

— На моих три скоро не будет, — спокойно ответила Лайма. Она все делала не торопясь, часто вызывая недовольство у вечно спешащих водителей. — Фы немного запыли фыдать мне тормозную фоду.

— Здрасьте, я ваша тетя! Вспомнила под самый свисток.

— Я фам гофорила. И ф заяфку написала, — невозмутимо произнесла Лайма. — Фы что-то сегодня не ф сепе.

Муртазова скользнула взглядом по веснушчатому неприметному лицу помощницы.

— «В сепе, в сепе», — передразнила она сварливо.

Лайма бережно сложила накладные в боковой карман отутюженного халата с белым отложным воротничком.

— Напрасно фы меня пофторяете. Фы по-латышски говорите немного хуже, чем я по-русски.

И вышла, гордо подняв маленькую аккуратную голову.

Муртазова сбросила с плеч фуфайку, повесила ее на гвоздь за шкафом. Да, она была не в себе, это точно. Послала судьба зятя. Проку от него, балбеса! В дом взяла огольца. В общежитии жил, в резиновых сапогах под брюками на праздники ходил. А форсу-то, форсу… Один раз поручила ему дело сделать — на тебе! Хорошо еще, не растерялся, сообразил сказать, что перекупил покрышки у какого-то таксиста. Крик дома поднял: «Вы меня на преступление толкаете!» И дочь хороша — варежку раскрыла. Жрать-то они горазды. И на машине раскатывать… Не будь внука — плюнула бы на эту канитель, живите как все, внука жаль. Ей-то самой много ли надо? Одно пальто пятый год не снимает. И перелицовывала, и подкладку меняла… «Что вы себе, мамаша, приличную крышу сладить не можете?» Крышу! Пальто, значит. Тьфу! Разговаривать, как люди, не могут… Жаль, муж умер, он бы им показал, как надо родителей благодарить за все удобства и удовольствия. Крутой был мужчина. Сорок лет таксистом проработал. Не очень-то разрешал на себе воду возить. И уважали бы больше. А то самое обидное, зять ее презирает. Живет в ее квартире, отдыхает на ее даче, катается в ее машине и презирает. Вот падло-то! А старость подойдет, не спросит! Уже пятьдесят восемь. Еще год-два, и концы… Нет, не перепишет она на дочь свое хозяйство, пусть хоть слюной зайдутся, не перепишет, хватит с них и того, что имеют. Нагорбатилась она с мужем за век… Они умные, да и она не дура!.. Действительно, смешно — такие дела проворачивает, весь парк в кулаке держат, даже сам Вохта, на что мужчина крутой и то с нею считается. И на тебе! Перед зятем робеет. Перед этим стрючком в импортных очках (тоже купленных ею при случае) робеет. Был бы и вправду серьезная персона. Ученый. Принципиальный. А то ведь мелкая душа. Только что язык подвешен, а так плюнь-разотри. И как он тогда в милиции не раскололся, ее не повязал, чудо просто. Понимает, стервец, что все тогда в пыль обратится. На все государство руку наложит, на недвижимое и на движимое. Интересно, автомобиль, с точки зрения закона, — недвижимое или движимое? Надо порасспрашивать…

Тяжело вздыхая, Муртазова перенесла массивную фигуру в подсобное помещение, сбросила тапочки и, пошуровав ногой под табуретом, выгребла туфли. Присела, поправила чулок…

В железную дверь склада постучали.

— Нечего, нечего! — крикнула она, не поднимаясь с табурета. — В дежурку ступай!

Стук в дверь повторился.

Ругнувшись, Муртазова сунула ноги в тапочки и, хлопая подошвами о цементный пол, прошкандыбала до двери. Откинула металлическую ставню и выглянула в забранное решеткой оконце.

— Господи, Андрей Александрович, — пропела она на свой обычный манер. — А я уж и пломбир приготовила.

Вопреки обыкновению Тарутин не стал обходить стеллажи, заставленные деталями и агрегатами, а направился прямо к рабочему месту. Муртазова, ступая следом, настороженно смотрела в его высокую спину.

— Крылья правые получили, Андрей Александрович. Наконец-то. Их, оказывается, в тупик загнали где-то в Харькове…

Не оборачиваясь, Тарутин прервал ее резко и негромко:

— Сядьте, Муртазова. И слушайте меня внимательно.

— Батюшки! Стряслось что?

Муртазова нащупала рукой табурет и медленно присела, не сводя глаз с директора.

— Вы сейчас опломбируете склад и сдадите ключи мне.

Блеклые брови Муртазовой скакнули вверх, сдвинув на лбу кожу в глубокие серые морщины.

— Новости какие-то, Андрей Александрович. — Голос ее оставался все тем же мягким и доброжелательным. — Или провинился кто чем?

— Приказ. — Тарутин протянул ей лист.

Муртазова взяла бумагу и принялась читать.

Тарутин ждал. Всю вторую половину дня он сегодня занимался этим вопросом. Ездил в милицию, ознакомился с протоколом, разговаривал в парткоме и профкоме. По статусу своему он был вправе единолично решать вопрос о ревизии. Но слишком все это было серьезно — отрезать на несколько дней парк от центрального склада. Существовала «дежурка», но надолго ли ее хватит? Вдруг увеличится аварийность или возникнет что-либо непредвиденное? Но самым сложным оказалось собрать ревизоров. Основной костяк группы народного контроля — водители — кто работал на линии, а кто отдыхал дома. С этим вопросом тоже справился…