А сам директор стоял у юбилейного стола. С бокалом в руке. И, смеясь, что-то рассказывал жене. Та с улыбкой слушала его, стараясь не смотреть туда, где одиноко покачивался Сазонов.

3

За час до открытия толпа закупорила все парадные подъезды бывшего Конногвардейского общества. К десяти она уже не умещалась на широком тротуаре, сползла на мостовую и залила противоположную сторону. Одна и та же картина изо дня в день. Правда, в начале месяца толпа бывает скромнее, но к концу его неудержимо разрастается, ширится, смелеет...

Цыганки в цветном тряпье и сапогах. Узбеки в тюбетейках и китайских плащах. Небритые молчаливые кавказские парни в широких кепи. Женщины в туго повязанных темных русских платках... За этим авангардом — граждане с портфелями, с сумками, с вытянутыми, недовольными лицами. Они брезгливо поглядывают на непроницаемые спины первого эшелона, обмениваясь мнениями о спекулянтах, из-за которых честному труженику и к прилавку не пробиться.

- Удивил! — ухмыляется кто-нибудь из впереди стоящих. — Подумаешь, он инженер! Я тоже, может быть, инженер, но молчу.

- Позвать бы милиционера, — возмущаются во втором эшелоне.

- Иди зови, — смело предлагают из первого.

- Почему ругаешься, мать? — произносит толстый узбек в тюбетейке. — Почему я спекулянт? Я трудовой человек. За ковром приехал. Дочку замуж отпускаю. Ночь здесь сидел, чуть не замерз... В Ташкенте такой ковер, честное слово, как золото. А откуда у меня золото?

- Может быть, вы и труженик, — охотно вступает в разговор пожилая женщина. — Только как сюда ни приду, глаза бы не глядели.

- А что, милая, сама-то каждый день сюды шастаешь? — с подковыркой спрашивает бабка в темном боевом платке.

Все дружно смеются. И вновь привычно и беззлобно принимаются обсуждать, почему сюда засылают ковры, а в Ташкент меховые тулупы.

- Сам покупал, в командировке был. За сто рублей, — доказывает худой русоголовый гражданин.

- Политика, да, — соглашается золотозубый кавказец в кепи. — Хотят, чтобы поезда пустые не ходили. Народ едет туда-сюда...

Постепенно тема разговора захватывает всех, и толпа уже не расслаивается на чистых и нечистых.

- Слушай, — жарко обращается в пространство смуглый гражданин, — почему я должен платить спекулянту деньги? Я хочу свои деньги отдать государству. Нет, не хотят у меня брать! Выпускайте товар. Постройте десять фабрик, завалите все коврами.

- Как холодильниками, да, — соглашается кавказец.

- Или возьми автомобили... Не знаю, о чем там думают, — перебивает русоголовый. — Введите коммерческие цены. Дороже, согласен. Но ведь, например, масло в кооперативе продают?! Деньги идут государству, а не спекулянтам. Не обидно.

- Ну! Загнул! — возмущаются сразу человек пять. — И так автомобиль стоит — стыдно цифру назвать.

- Я что говорю, — отбивается русоголовый. — Понимать надо. Рабочим и колхозникам пусть продают как продавали. Даже дешевле. По месту работы. А кооператив сам по себе. Тогда не будет спекулянтов. У кого есть деньги, а нет права — иди в кооператив.

- У кого есть деньги, а нет права, в тюрьму пусть идет, — обрубает узбек.

- Да ладно, дед! С неба ты свалился в своей тюбетейке, — обижается русоголовый. — Я знаю таких, которые тройную цену за машину просят. И не стесняются.

- А! — взмахивает руками кавказец. — Поймают — спекулянт, не поймают — честный человек. Так, да.

Гражданин в шляпе трогает за плечо русоголового.

- Вы, любезный, не совсем четко представляете разницу между кооперативной торговлей и государственной. Масло и автомобили — предметы суть разные. А выступаете, простите, как трибун.

Русоголовый сникает. Мало ли кто окажется в толпе, накличешь неприятностей на свою голову. И вновь вокруг гомон.

Политико-экономические вопросы решаются в толпе определенно и бескомпромиссно. Все все понимают. За все отвечают. В ней нет учителей и учеников. Общие заботы сплачивают всех в крепчайшее братство покупателей. И заботы, если говорить всерьез, государственной важности. Даже цыганки стоят притихшие...

Об одном только наглухо умалчивается в этом братстве: какие дефицитные товары ждут их в Универмаге сегодня. А если кто и высказывает предположение, так это люди случайные, дилетанты, нормальные покупатели. Люди же информированные — блатники и спекулянты — предпочитают молчать. Правда, их, этих рыцарей подворотен и общественных туалетов, сегодня собралось немного у дверей Универмага. Видимо, особый дефицит не ожидался. И вообще мелкий спекулянт испытывал серьезные затруднения. Да и навар от мелочевки небольшой — сам товар стал дороже. И приходится кувыркаться, как клоуну в цирке. Стоят бедолаги, ждут своего часа...

И среди тех, кто ждал сейчас своего часа, переминалась с ноги на ногу давняя представительница этого промысла Светлана Бельская, известная среди своих клиентов как Синьора. С ног до головы одетая в фирму, Светлана была одной из немногих, кто не принимал участия в обсуждении экономических проблем: нечего привлекать к себе внимание. Вчера в Доме кино прокатился слух о том, что в «Олимпе» выбросят сапоги. И сейчас, припечатав нос к стеклянным дверям Универмага, Светлана пыталась разглядеть в туманной глубине зала секцию дамской обуви...

...

Между тем Татьяна Козлова заканчивала утреннюю выкладку товара. Никаких интересных поступлений не было. Правда, вчера поговаривали, что с утра будут торговать импортными сапогами. Но товар уже был спущен со склада в секцию, а сапогами и не пахло. Всё мятые коробки Второй обувной фабрики.

Татьяна была не в себе из-за вчерашнего. Но не станет же она каждому объяснять, что с ней происходит... А может, самой подойти к Каланче, рассказать все чистосердечно? Что не пила она в рабочее время, а лекарство принимала: спиртовой настой трав. Строго по графику. И что эта тетка-знахарка особо наказывала соблюдать график, в этом смысл всей затеи. Что же она могла поделать, если чертов график совпадал с концом рабочего дня? Татьяна оглянулась. Что-то не видно Каланчи в зале. Обычно он приходит с первым потоком продавцов, начинает бегать по секциям, шуметь. А сегодня его что-то нет. Возможно, с утра уже поднялся в управление с доносом на нее, Татьяну Козлову, продавца секции дамской обуви. Ну и пусть! Уволить не уволит, с продавцами сейчас не очень-то. Вон какая текучка, не выдерживают, бегут. А выговор влепят, это точно...

- Борис Самуилович! — окликнула Татьяна старшего продавца. — Вы не видели Сазонова?

Дорфман пересчитывал вчерашние чеки, шевеля толстыми губами. Остановившись для запоминания на круглой цифре, Дорфман заложил между чеками смуглый палец.

- А что, Танечка, вы ему вчера не все сказали?

- Ладно вам, Борис Самуилович. — Татьяна повела худыми плечами. — Я хотела извиниться за вчерашнее.

- Хотели извиниться. Стоит ли? Люди извиняются за нечаянное, это я понимаю... В то время, когда я служил младшим продавцом, Танечка, мы боялись слово лишнее сказать. А что я вижу сейчас? Я вижу, как девчонка, у которой, простите, молоко на губах не обсохло... смотрит в глаза старшему администратору, будто тот ей должен сто рублей...

- Завел, зануда. — Татьяна отвернулась к стеллажу.

- И старшему годами человеку, я не скажу старику, ребенок говорит слово «зануда», — продолжал Дорфман. — Так вы меня спросите: «Будет торговля или нет?» Я отвечу вам: «Торговли не будет. Будет безобразие!» Это я вам говорю, Дорфман Борис, старший продавец универмага «Олимп». И я имею опыт, уверяю вас.

Дорфман посмотрел на часы: пора разматывать свой шарф и выглядеть перед покупателем так, как он привык выглядеть за сорок лет работы.

Татьяна хотела спросить о Каланче младшую продавщицу Нельку Павлову, но к той перед открытием не подступить — балдеет от усердия. И каждый день словно экзамен сдает. Надо же быть такой ненормальной! Получает меньше Татьяны, а юлит перед покупателями почище толстяка Дорфмана, противно даже. Вот и сейчас — тошно смотреть, как Нелька прикладывает линейку к бортику стеллажа и выравнивает туфли, чередуя носок с пяткой. Честно говоря, ничего получается: даже жуткие изделия Второй обувной и те выглядят сносно, пока покупатель не возьмет в руки...