Господин Накамура замолчал. Тогда я спрашиваю:

— Кажется, вы рассказывали о новостях? Что там сообщали по радио?

— Ах да. Сообщали, что официальная церемония, на которой объявят об этом постыдном событии, пройдет сегодня утром неподалеку от дамбы Аракава. А сама эксгумация начнется завтра в девять часов утра.

— Кто решил провести эксгумацию? Правительство?

— Нет! Корейцы-нисеи и японцы, которые не имеют никакого отношения к правительству. Говорят, инициатором выступила какая-то японская учительница. Восхищаюсь ее мужеством. Не всякий осмелится указать на позорное пятно в истории нашей страны. А правительство даже не пыталось загладить вину. Простите, что-то я разговорился. Посмотрите, какая хорошая стоит погода! Не упустите ее. До свиданья!

Господин Накамура уходит. Я продолжаю стоять на том же месте, на душе у меня тревожно.

Я парю над облаками, которые простираются вдаль до бесконечности, словно узорчатый ковер. Ветер играет моими длинными волосами. Я не чувствую веса собственного тела. Вдыхая чистый воздух, я то и дело повторяю: «Я свободна!» Сквозь просветы между облаками виднеется деревня, примостившаяся на берегу моря. Дома, деревья, мосты, река… Все совсем крохотное. Плавно опускаюсь ниже. У домов, вдоль дорог и на дамбе цветут космеи. Между камней пробиваются стебельки горечавок и колокольчики. До чего же красиво вокруг! И так до самого берега моря, где волны разбиваются о белые скалы. Чайки, крича, кружат над водой. Эти места мне так знакомы.

«Где я?» Несколько минут пытаюсь собраться с мыслями. «Наверное, это родина моей мамы!» Я лечу между деревней и берегом моря. Следом несется ветер, машут крыльями птицы.

Но вдруг мое тело начинает стремительно падать. Дома, цветы, дороги быстро завертелись вокруг. «На помощь!» Морские волны все ближе. Я испуганно кричу: «Мама!»

Я просыпаюсь в холодном поту, не успев коснуться поверхности воды. Крик замер на раскрытых губах. Во рту пересохло. Неужели я действительно кричала или мне только показалось? Напряженно вглядываюсь в темноту. Слышно лишь тиканье будильника. Включаю лампу. Четыре часа утра. Сегодня второе сентября. День, когда я потеряла маму.

Сна ни в одном глазу. Я встаю с кровати. Достаю из шкафа мамин дневник и долго рассматриваю пожелтевшую обложку.

Распахиваю настежь входную дверь. Слепящее солнце, на небе ни облачка, воздух прохладный и свежий. Поют птицы. На лепестках космей блестят капли росы. Погода прекрасная, как вчера. Но мне что-то нездоровится. Болит голова.

Пока не пришла Цубаки, вырываю сорняки в саду.

Дзинь! Дзинь! Мимо нашего дома проезжает сын господина Накамуры.

— Доброе утро, госпожа Такагаши! — здоровается он со мной.

Я отвечаю только легким поклоном. На пороге появляется Цубаки.

— Пойдем, бабушка!

Она бежит вприпрыжку, поет и беспрерывно рассказывает что-то. Нетвердым шагом я иду вслед за ней. Смотрю на часы. Двадцать минут девятого.

— Бабушка, скорее! — торопит Цубаки. — Я же опоздаю в школу.

Я останавливаюсь.

— Извини. Сегодня тебе придется идти одной.

— Почему?

— Я совсем забыла, что у меня есть важное дело.

— Ну ладно, — говорит Цубаки, расстроенная. — Пока!

И бежит к школе. Я разворачиваюсь и иду в сторону железнодорожного вокзала.

Выхожу из поезда на вокзале Аракава. Рядом через реку перекинут мост. Иду по улице, проложенной вдоль дамбы. Уже десять часов утра. Я так и замерла на месте, увидев на противоположной стороне улицы группу людей, прислонившихся к парапету. Они стоят неподвижно и, кажется, смотрят в землю. На тротуаре лежат велосипеды. Проезжая мимо, водители снижают скорость. Некоторые даже останавливаются, выходят из автомобилей и с любопытством озираются по сторонам.

— Что? — слышится вокруг. — Им нужны тела сотен корейцев, погибших во время землетрясения тысяча девятьсот двадцать третьего года? Невероятно!

Я перехожу на другую сторону. «Ну и яма!» — воскликнул кто-то. У меня колотится сердце. Приближаюсь к парапету. Оглядываюсь вокруг. На берегу реки вырыт огромный котлован. Туда бы поместился целый дом. Похоже, копать осталось недолго. Возле лопаты насыпан холмик земли. Вокруг ямы собралась толпа зевак. Внизу, на дне, несколько человек скребут лопатами стенки. Каждый раз, когда кто-то из них натыкается на какой-нибудь предмет, стоящие наверху любопытные наклоняются и спрашивают:

— Ну что у вас там? Наверное, это кость!

— Нет. Похоже на кусок стекла.

«Кость? Чья? Моей мамы? Моего дяди?» Снова смотрю на дамбу, на берега реки, бегущие вдаль до самого горизонта. И все не решаюсь спуститься к яме. Рядом со мной разговаривают двое. У них похожие черты лица.

— Папа, — говорит один из них, — а я и не знал, что это искусственно вырытая река, которая служит для отвода воды.

— Ты слишком молод, чтобы помнить о том, что в тысяча девятьсот десятом году весь район Канто затопило, и наводнение нанесло жителям серьезный ущерб. Вот тогда-то и построили этот канал.

— В тысяча девятьсот десятом? Ах да! Именно в этот год Япония присоединила Корею, верно?

— Присоединила? Да уж… Это было просто нашествие. Все закончилось тем, что тысячи корейцев приехали в Японию в поисках работы.

Я всматриваюсь в лицо отца. Скрестив руки на груди, он внимательно наблюдает за тем, что происходит в яме. Разрезом глаз он напоминает мне дядю. Интересно, а не кореец ли он? Не скрывает ли он от сына собственное происхождение, потому что получил японское гражданство?..

Потом он рассказал сыну о том, что происходило на дамбе после землетрясения. Командование японской армии заставило солдат рыть здесь ямы. Корейцев выстроили в ряд и расстреляли. Трупы полили бензином, сожгли и закопали…

Среди них вполне мог быть мой дядя. У меня закружилась голова. Я приложила ладони к ушам и закрыла глаза. «Нет! Нет!» Я долго стояла неподвижно, не в силах пошевельнуться.

— Надо сказать, — продолжил отец юноши, — что тогда погибли не только корейцы, но и китайцы, и японцы из Тогоку.

— Китайцы и японцы? — удивился сын. — Как так?

— Из-за акцента их приняли за корейцев.

Мне вспомнились наши соседи из нагайя, в котором мы жили с мамой. Они родились в провинции и говорили с сильным акцентом. «Неужели японцы расстреляли своих соотечественников, даже не признав их?»

— Корейцев истребляли разными способами, — рассказывал отец. — Бамбуковыми копьями, кирками, пилами, ножами.

— Ты это видел?

На минуту отец замолк, потом наконец ответил:

— Да. На полях лежали тысячи мертвых тел с перерезанным горлом, с вывихнутыми руками, проломленным черепом. Были даже беременные женщины со вспоротыми животами, откуда торчали неродившиеся младенцы. Такая жестокость чудовищна.

Я чуть не потеряла сознание. «Спуститься или вернуться назад?» Поразмыслив с минуту, я надела темные очки, спустилась на берег и встала среди людей, наблюдавших за рабочими. Кто-то даже фотографировал. «Журналисты?» Я надвинула шляпу поглубже.

На другой стороне ямы я заметила несколько девушек, одетых в чима-чогори. С ними была женщина, похожая на учительницу. Я подошла к ним. Девушки беседуют между собой по-корейски. Я не понимаю, о чем они разговаривают. Но сама их речь отзывается во мне ностальгией. Женщина смотрит на дно ямы, в руках у нее букет цветов. Она стоит неподвижно. Светлая кожа, миндалевидные глаза немного навыкате. Длинные черные волосы собраны на затылке в пучок, ровная нить пробора. Прямая осанка. Снова принимаюсь рассматривать цветы, которые она держит в руках. Да это же колокольчики! «Мама!» На глаза навертываются слезы. Ноги подкашиваются. Женщина начинает напевать «Ариранг». У меня по щекам катятся слезы. «Она здесь! Она вернулась за мной спустя пятьдесят девять лет!» Ярко-синие колокольчики и белый рукав чогори.

Рабочие продолжают копать. В яме тесно. Время от времени рабочие сменяют друг друга. Стук лопат отдается гулким эхом в лучах жаркого солнца. При слове «кость» я каждый раз вздрагиваю. Собравшиеся наблюдают — иные терпеливо, иные с раздражением — за ходом работ, которым, кажется, не видно конца.