Каждое слово, произнесенное госпожой Ким, причиняло мне острую боль. Я думала о своем сыне и о его детях. «Вы японка, — говорила она мне. — Я знаю, что вам непросто понять сложность нашего положения». Опустив голову, я только молча ее слушала.

«Моим детям не давали покоя идзиме, — продолжала госпожа Ким. — Приятели смеялись над их корейской фамилией и дразнили: „Эй, ты, шосендзин!“ Сыновья часто возвращались домой с разбитым лицом. А дочка все время плакала: одноклассники потихоньку утаскивали у нее школьные принадлежности и бросали их в мусорную корзину. Японское правительство требовало, чтобы мы сменили фамилию. Но мой муж так и не согласился. Когда дети попросили, чтобы мы разрешили им взять другую фамилию, он сказал: „Мы не станем менять фамилию, ради того чтобы скрывать свою национальность. Измениться нужно не вам, а вашим товарищам!“ Он прав. Но мне было жаль детей. И я понимаю тех родителей, которые взяли японскую фамилию. Однако с другой стороны, непросто жить, скрывая собственное происхождение. И тем семьям пришлось не легче, чем нам, потому как и они не смогли избежать трудностей, с которыми сталкиваются все корейские дзайниши, и совесть их нечиста, словно они были вынуждены лгать самим себе».

При этих словах у меня сжалось сердце. Мне хотелось кричать, но нужно было сохранять спокойствие.

И я робко спросила, почему они с мужем не вернулись после войны в Корею. «Я родилась на острове Чейю, — ответила госпожа Ким, — и уехала оттуда вместе с мужем, когда летом тысяча девятьсот двадцатого года вспыхнула эпидемия холеры, поразившая почти все местное население. В те времена на острове и без того жили бедно, а после эпидемии дела пошли еще хуже. И мы решили уехать в Японию, чтобы найти там работу. Но в Японии стало страшно жить: после землетрясения началось истребление корейцев. Мы не знали, куда бежать. На острове всегда жилось трудно, однако не было даже речи о том, чтобы ехать на континент, — к уроженцам острова там относились не лучше, чем в Японии. Вот мы и решили остаться здесь».

Под конец она рассказала совсем удивительную вещь: «В тысяча девятьсот двадцать третьем году нас спас японский полицейский». По словам госпожи Ким, он укрывал у себя на участке около трехсот корейцев. Тысячи японцев прибегали к нему и говорили, что корейцы отравили колодцы, а он отвечал: «Если это правда, принесите мне отравленную воду! Я выпью ее!» И он действительно выпил. В конце концов, люди ушли. Если бы не тот полицейский, госпожи Ким и ее мужа не было бы в живых. «Редко случается встретить такого храброго человека, — прибавила она. — А жаль. По крайней мере, его мужество дало нам силы и надежду на лучшее, как и встреча с японской учительницей и многими другими людьми, которые осмелились выступить в защиту жертв репрессий».

Я ложусь на траву. Надо мной только небо. Дует легкий ветерок. На дереве поют птицы. Удивительный покой! Я закрываю глаза. Хочу лежать здесь долго, не думая ни о чем.

Иду вдоль улицы, по обеим сторонам которой тянутся магазины и лавки. Чуть не сбила с ног нескольких встречных прохожих. Не знаю точно, где я нахожусь и как попала сюда, спустившись с холма. Во всем теле тяжесть, я едва передвигаю ноги, словно силы вдруг иссякли. Странно, что я еще в состоянии идти.

Останавливаюсь напротив книжной лавки. В витрине выставлены детские книги. Одна из них, под названием «Ойяюби-химе», сразу привлекает мое внимание: на обложке нарисована девочка, которая сидит на спине у ласточки, летящей над цветочной поляной. Девочка смело смотрит вперед, а ласточка, похоже, горда, что несет ее. И сразу перед моими глазами возникает образ священника. Темная борода, длинный нос, карие глаза. Он стоит, одетый в свою старую сутану.

Открываю дверь лавки, вхожу внутрь и прошу продавщицу показать мне ту книгу. Женщина берет с полки другой экземпляр и протягивает мне:

— Детям очень нравится эта история.

На первой странице читаю: «Жила-была… женщина, которой хотелось иметь дочку или сына. Однажды она пошла к старой колдунье и спросила у нее…» Внимательно разглядываю картинки. В книге рассказывается о девочке по имени Дюймовочка. Она спасает раненую ласточку и, преодолев множество трудностей и препятствий, летит вместе с ней в теплые края. В стране цветов Дюймовочка встречает прекрасного принца и выходит за него замуж.

— Я возьму две такие книжки, — говорю я продавщице.

— Две? — переспрашивает она.

— Да.

Выхожу из лавки и сажусь в автобус, который идет к вокзалу: пора возвращаться в Камакуру.

Вечером все собрались за столом. Дети рассказывают, как у них прошел день. Я ем молча.

— Вы выглядите уставшей, — говорит мне Шизуко.

— Я сегодня много ходила. Искала книги, которые уже давно хотела купить.

Сын украдкой смотрит на меня. А Цубаки вдруг спрашивает его:

— Папа, что значит дзайниши?

Я чуть не выронила палочки. Потом опустила глаза. Шизуко смотрит на моего сына.

— Сегодня кто-то из класса сказал, что моя подруга Юмико — дзайниши, — продолжает Цубаки.

«Юмико — дзайниши?» Странно. Не успел мой сын ответить, как Нацуко, его старшая дочь, воскликнула:

— А я и не знала, что она кореянка!

— Юмико кореянка? Дзайниши значит — кореянка? — удивляется Цубаки.

— Дзайниши, — объясняет мой сын, — называют людей, которые приехали в Японию из других стран. Когда говорят «дзайниши», часто имеют в виду корейских эмигрантов, потому что их в Японии больше всего.

— Но… Юмико говорит по-японски не хуже остальных. И фамилия у нее японская. Ее родители родились в Японии. Почему же тогда она не японка?

— Потому что у нее другая национальность, — отвечает мой сын. — У нее нет косеки. Ты же знаешь, Цубаки: когда мы едем за границу, нужен японский паспорт. А чтобы получить его, требуют показать косеки. Семья твоей подруги до сих пор сохранила свое северо- или южнокорейское гражданство.

— Значит, в Японии не хотят, чтобы иностранцы становились японцами?

— Вовсе нет. Просто получить гражданство очень трудно. И некоторым приходится оставаться иммигрантами, хотя уже второе или третье поколение их семьи живет в Японии.

Не удовлетворившись этим ответом, Цубаки заметила:

— Как странно. Для меня Юмико настоящая японка.

— Для тебя национальность подруги не имеет никакого значения, — сказала жена моего сына. — Главное — ваша с Юмико дружба.

После ужина Цубаки, по настоянию матери, отправилась в ванную.

Нацуко с моим сыном продолжили разговор об иммигрантах. Фуюки, ее младший брат, внимательно их слушает.

— Папа, а сколько в Японии дзайниши с корейским гражданством? — спрашивает Нацуко.

— Думаю, около шестисот пятидесяти тысяч.

— Так много?

— Да.

— И ведь они все потомки людей, которых привезли в Японию во время колонизации для выполнения грубой физической работы?

— Это не совсем так, Нацуко, — отвечает мой сын, поразмыслив. — Недавно я прочел в одной книге, что после войны японское правительство отослало большую часть этих людей обратно в Корею.

Я смотрю на сына. В первый раз слышу, как он рассуждает на эту тему.

— Корейские дзайниши — это скорее потомки тех, кто сам перебрался в Японию в период колонизации.

Вспоминаю рассказ госпожи Ким.

— Некоторые приехали в Японию без документов сразу после войны или после корейской революции и жили здесь незаконно.

— Вот как? — удивляется Нацуко.

«Незаконно?» Слово это болью разошлось по моему телу. Перед глазами встают лица матери и ее брата. Они потеряли работу, родину, свободу. В чужой стране их ждала нищенская жизнь.

— Почему же эти люди, — спрашивает Нацуко, — носят японские фамилии, ведь колонизация уже давно закончилась? Неужели чтобы избежать дискриминации?

— К сожалению, это так, — отвечает мой сын с мрачным выражением лица.

Тут в разговор вступает Фуюки:

— Это нехорошо.