Тогда Элисабет пугалась. Он не понимал, что она мечтает о доме не всерьез, — и понял это слишком поздно. Они с Элисабет так и не купили старый полицмейстерский дом. Он купил его один.

Дом достался ему дешево. Комнаты звенели пустотой, как его душа. Здесь пахло пылью, плесенью и распадом. «Что же я наделал?» — думал он, произнося имя Элисабет, раз за разом, громко. Он сглатывал ком в горле — не только от пыли, висевшей в густом, застоявшемся воздухе.

Ему посоветовали продать дом, но он так и не собрался.

Однажды он случайно увидел объявление в газете: Публичный институт Эрсунда приглашает всех желающих на курсы ремонта домов. Он подал заявку, не питая особых надежд на успех. Перед первым занятием он чуть было не передумал ехать — но все же поехал и, к собственному удивлению, заинтересовался работой. Он, не забивший за всю жизнь ни единого гвоздя и получивший в школе «тройку» по труду, стал изучать плотническое мастерство с нуля. Через некоторое время он смотрел на свои руки и не мог поверить, что они способны так трудиться. Он купил собственные инструменты. Вместе с руководителем курсов они осмотрели дом и решили, что нужно делать в первую очередь. Он заказал доски. Той весной, десять лет назад, Риггерт фон Хаартман начал ремонтировать старый полицмейстерский дом.

— С тех пор и вожусь, — сказал Риггерт фон Хаартман редактору Гите Сааринен, стоя на лужайке перед домом. Работа над дверью заняла больше времени, чем он рассчитывал, и, когда автомобиль Гиты въехал на гравиевую дорожку перед домом, фон Хаартман ставил дверь на петли. Новая древесина светилась желто-белым, и, даже не будучи выдающимся плотником, он видел, что работа сделана умело и аккуратно.

Вечернее солнце на западе выглянуло в просвет между облаками, лучи яркого золотистого света отразились в блестящей поверхности моря, как на раскрашенной церковной гравюре девятнадцатого века.

— И ни конца не видно, ни края, — сказал Риггерт фон Хаартман. — Да и зачем мне, холостяку, такой большой дом?

— Надо же, я и не думала, что ты такой… мастеровитый, — улыбнулась Гита.

Он пожал плечами, но Гита заметила, что ее похвала, пусть и неуклюжая, была ему приятна.

— Да что ж я стою в грязном комбинезоне, пойду переоденусь, — извинился он.

— Ничего страшного, мне нравятся мужчины в рабочей одежде, — сказала Гита и тут же прикусила язык, с которого только что сорвалось слишком интимное признание.

Однако он не заметил этого — или заметил? Он улыбнулся:

— Могу открыть строительную фирму, если юриспруденция надоест… Кстати, ты есть не хочешь? Я, к сожалению, не Бог весть какой повар, но в холодильнике есть нарезка и овощи, а в морозилке готовая еда, если ты не возражаешь…

— Слушай, я принесла кусок свежайшего лосося и пару бутылок белого вина к нему, — сообщила Гита. — Позволь мне занять твою кухню — вдруг что получится?

Когда он вернулся со второго этажа, переодевшись в светлую рубашку с короткими рукавами и бежевые брюки, Гита крошила салат, на плите стояла кастрюля, а на разделочной доске дожидалось своей очереди бледно-розовое лососевое филе. Она заметила, что его короткие темные волосы влажны, а по щекам будто бы только что прошлась бритва. За ним тянулся слабый запах бальзама или лосьона после бритья.

— Запеченный лосось с розовым перцем и морской солью, свежая картошка, салат, — бодро перечислила Гита. — Годится? Будь добр, достань форму для запекания. И нет ли у тебя укропа, я не нашла в ящике с овощами.

Ловкими, привычными движениями она нарезала помидоры, смешала заправку для салата, поставила форму с лососем в духовку, разогретую до двухсот градусов. Потом повязала фартук, дважды обмотав тесемкой талию и заткнув за пояс кухонное полотенце. Он смотрел, как она работает, видел разрумянившееся лицо, отмечая, что это ее красит. Он сказал:

— Ой, ты прямо как повар в телепередаче. Может быть, научишь меня каким-нибудь секретам?

Они ели на застекленной веранде старого полицмейстерского дома. Лосось получился сочным, филе делилось на тонкие ломтики от прикосновения вилки. К рыбе Гита подала холодный соус на растительном масле и яичном желтке, приправленный горчицей и пряными травами. Фон Хаартман хвалил еду.

— С укропом вышло бы лучше, — снова засмеялась Гита.

«Мне нравится ее смех», — подумал он и поднял бокал. Она подняла свой.

Он открыл новую бутылку; она стала рассказывать о южной поездке — то немногое, что узнала.

Работа на радио научила ее начинать с главного, исключая лишнее, пересказывая важное. Он внимательно слушал, он был хорошим слушателем, он слушал ушами и глазами. Он не перебивал. Гита рассказала, что знала и о чем догадывалась, — серьезно и без утайки. Ей показалось, что вышло хорошо. Она старалась не выставлять свои журналистские заслуги более значимыми, чем они были на самом деле.

— Я до сих пор злюсь из-за пропажи компьютера. — Она покачала головой. — Все было в нем. Какая идиотка — могла бы сделать копию файлов и отправить тебе.

Двое — мужчина и женщина — сидели друг напротив друга на застекленной веранде отремонтированного дома на острове архипелага. Как только женщина умолкла, стало совсем тихо. По небу катились облака — серые, плотные, как папье-маше, они впитывали дневной свет. Ветер усиливался, березы во дворе беспокойно раскачивались.

Заблудший ночной мотылек летал неровными кругами по веранде, быстрый трепет коричневых, словно потрескавшихся крыльев размывал контуры. Опустившись на рейку между двумя окнами, мотылек превратился в неподвижный темный треугольник на выкрашенном белой краской дереве. Гита Сааринен молча наблюдала за насекомым в ожидании слов Риггерта фон Хаартмана.

— Итак, если подытожить то, что ты рассказала, — начал он. — Прости. Мы, юристы, любим подытоживать. Значит, ты говоришь, что на юге ходят слухи об исчезновении людей. Бездомных, безработных, алкоголиков и наркоманов, больных без средств на лечение, сирот… За последние полгода пропали сотни людей.

— Да, — сказала она. — Я уверена в этом. И некоторых убили.

Плетеное кресло скрипнуло от недовольного движения — он не любил, когда его перебивают. Она поняла это и прикусила губу. Повисла небольшая пауза; бедный мотылек предпринял новую попытку вылететь через закрытое окно.

— Мертвых выбрасывали за борт. Некоторых вынесло сюда, на Фагерё.

На этот раз Гита молча кивнула.

— Ты говорила, что встретилась с правозащитником, который обвиняет местные власти и частные предприятия в смерти этих людей. Они хотели «зачистить» местность от нежелательного элемента. Но у него не было неопровержимых доказательств. Никто не хотел его слушать.

— Ее, — поправила Гита. — Ее зовут Анна Миллер. Она рассказала мне, что входит в состав небольшой группы, которая пытается выяснить, что на самом деле скрывается за этими исчезновениями.

— Но когда ты пыталась снова позвонить ей, оказалось, что номер, который она тебе дала, неверен.

— Да, я услышала лишь сообщение о том, что «данный номер не существует…» — Она тяжко вздохнула. — Ты во все это не веришь, так?

Осмелившись посмотреть в глаза Риггерту фон Хаартману, Гита и в самом деле увидела сомнение, но вдобавок к нему что-то другое — что-то, чего она не смогла бы выразить словами: желание хотя бы проверить услышанное, прежде чем полностью отвергнуть.

— Я, как уже сказано, юрист, а юристы предпочитают придерживаться фактов, — сказал он.

— Если допустить, что то, о чем ты говоришь, произошло на самом деле, что люди исчезают…

У них на юге ведь есть власти, есть регистрация населения. Если бы люди пропадали, кто-нибудь заявил бы об этом в полицию. Начались бы расследования. Вскоре этим заинтересовались бы журналисты.

— Но если предположить, что ни у кого из этих людей не было семьи, которая могла бы заявить в полицию? Или родным нет дела? И у нас случается, что люди умирают и лежат у себя дома по нескольку месяцев и никто о них не вспоминает.