— Прошу вас! — Его крик остановил ее. — Прошу вас, объясните, в чем дело!

— Джимми был с другой женщиной! — сказала она и расплакалась, прижав к груди кулаки, словно пытаясь защититься. — Вы все знали! Вы… Пытались меня разжалобить, рассказывали о своей жене. Подумать только, я ведь вас жалела! Ах вы, подонок! Я вас жалела! Вы не заслуживаете жалости. Что вы за человек? — Кулаки разжались, и она вдруг горько, безнадежно заплакала. В ее словах было столько боли.

— Я… я…

— Почему вы ничего мне не сказали?

— Я…

— Зачем надо было сплетничать?

— Я не сплетничал…

— Не лгите мне, подонок! — Она снова набросилась на него.

Неожиданно Матт Яуберт заорал:

— Я ничего не рассказывал газетчикам! Видимо, насплетничал кто–то другой. Я ничего не говорил вам, потому что… потому что… — Господи! Потому что он знал, что это такое, жалел ее, помня, как она вышла им навстречу в желтом фартуке. Он сочувствовал ее горю. Маргарет Уоллес не доводилось быть посланцем смерти, ни разу не случалось приносить дурные вести. — Потому что я не хотел… причинять вам еще больше боли.

— Боли? Вы не хотели причинять мне боль? А сейчас? По–вашему, сейчас мне не больно, тупой ублюдок? Знаете, как мне больно? Знаете? — Они стояли на газоне; в свете уличного фонаря капельки росы сверкали, как бриллианты. В его доме было темно, на улице тихо. Только звенел ее голос.

— Да, знаю, — негромко сказал он.

— Врете! — Гнев вскипал в ней с новой силой.

— Знаю, — тихо, очень тихо повторил он.

— Врете! Вы подонок! Ничего вы не знаете. Откуда вам знать!

Дело было не в трудном дне, утомлении и натянутых нервах после выволочки бригадира, убийства и болезненного сеанса у Ханны Нортир. Просто у него наболело. Созрело желание выплеснуть все. Зелье варилось два года и два месяца, и теперь оно переливалось через край. Зелье выльется, очистится душа, вскроется наконец гнойный нарыв, терзающий его изнутри. Голова кружилась; он резанул скальпелем, исполненный гнева и ужаса, облегчения и страха.

— Уж кто–кто, а я знаю! — заревел он. — Я знаю!

Он подошел к ней, подняв плечи и выставив голову.

— Не хуже, чем вы! Нет, лучше, гораздо, гораздо лучше! Я все знаю! — В тот миг ему хотелось растоптать ее. — Знаю! Потому и скрыл от вас, как ваш муженек провел последний день своей жизни! Вы попрощались с мужем, провожая его утром? Попрощались? А я нет. Так и не сказал ей «До свидания». Она просто ушла. Я проснулся, а ее не было рядом. Она ушла!

Он слышал себя как бы со стороны. Потом стало слышно только его дыхание, очень частое: вдох–выдох, вдох. Перед ним разверзлась пропасть, которую ему предстояло пересечь. Он увидел ее мрачные глубины и испугался. Он должен пройти над бездной по канату, но только без страховки. Страх поднимался исподволь, зарождался где–то в животе и вдруг хлынул вверх. Яуберт отпрянул назад. Закрыл глаза. Он знал, что руки у него дрожат, но нерешительно шагнул вперед и тронул носком ноги проволоку, лежащую впереди. Теперь он уже не может повернуть назад.

— Она просто ушла… — заговорил он тихо, но она его прекрасно слышала. Чувствовала его страх.

Вдох–выдох.

— Иногда посреди ночи я прикасался к ней — к плечу, к бедру. Чувствовал ее тепло. — Он глубоко вздохнул. — Я всегда радовался оттого, что она рядом. Она была как свет в окне. Она так быстро засыпала. Я ни о чем не догадывался. Она служила в ЮАНБ — Южно–Африканском бюро по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. Как–то я спросил, чем конкретно она там занимается. Она рассмеялась и ответила, что она — тайный агент. А больше она ничего рассказать не может. Даже мне. По вечерам она очень быстро засыпала. И спала сладко, как ребенок. Наверное, именно тогда все началось. Если бы я уделял ей больше внимания, если бы я чаще расспрашивал ее, если бы я не был так занят своей работой и так не гордился собственными достижениями…

Его презрительный смех относился к нему самому; смех вышел больше похожим на всхлип. Но смех дал ему храбрость сделать следующий шаг, несмотря на то что проволока, протянутая над темной бездной, была тонкой и раскачивалась во все стороны.

— Я считал, что они там, в ЮАНБ, играют в игрушки. Думал: если бы я занимался такой ерундой, как они, я бы тоже спокойно спал. Мне казалось, что моя работа значительнее, важнее. Ночью, ворочаясь в постели рядом с Ларой, я ощущал свое превосходство.

Маргарет Уоллес протянула к нему руку, положила ему на плечо. На секунду ее рука стала спасательным поясом. Потом он отстранился. Он должен добраться до противоположного края один, сам. Он подавил волнение, жалость к себе, страх.

— Я был таким самодовольным! — воскликнул Яуберт, сбрасывая ее руку. Как будто был недостоин сочувствия. — Как странно, — продолжал он почти удивленно. — По–настоящему мы живем лишь у себя в голове. Как заключенные. Хотя глаза смотрят наружу, мы находимся внутри, заперты в собственных черепах. Мы ничего не знаем о других. Живешь с человеком рядом, видишь его каждый день и считаешь, будто знаешь его, потому что видишь его глазами. И думаешь, что другие тоже все знают, потому что они умеют видеть. А на самом деле никто ни про кого ничего не знает. Каким я был самодовольным! Я был так занят собственной службой, собственными делами. Преисполнен чувства собственной важности. Я считал себя эталоном.

Он поморщился, не отдавая себе отчета в том, что строит гримасы. Руки дрожали, глаза были по–прежнему закрыты.

— В том–то и трудность, что нельзя выбраться из собственной головы. Я казался себе кристально чистым. Потому что Силва был таким грязным. Мы измеряем мир категориями «белое — черное». Силва был убийца, грязный, черный, как смертный грех. А я был чистым, белым лучом правосудия. Меня поддерживали, поощряли, одобряли. Возьми его! Окружающие рисовали меня еще чище, чем я был на самом деле. Возьми Силву, отомсти за убитых девушек, за двух женщин, которых он выкинул в мусорный контейнер. Отомсти ему за коллегу, которого нашли с дырой во лбу. Отомсти за наркотики, за его неуязвимость, за его грязную, черную душу.

Яуберт оглянулся назад. Оказывается, он преодолел достаточно длинный отрезок пути.

Он сделал еще один шаг по проволоке.

— Ставить подслушивающие устройства противозаконно. Нам не разрешают. Но если ты чист, сила на твоей стороне. Я купил такую штуку на Фортреккер–роуд у здоровенного частного сыщика с красным лицом, поехал в Клифтон и стал ждать. Я ждал все утро, до тех пор пока он не уехал. Прекрасное было утро, ни ветерка, ни облачка. Окна квартиры Силвы выходили на океан. На балконе стоял телескоп. Все было такое белое. И дорогое. Не скрою, я боялся. И спешил. Пока ставил жучки, невольно сравнивал его жизнь и мою. Я еле свожу концы с концами, а он… Вот что можно купить за деньги. Один жучок установил в телескоп, один в мини–бар, еще один — рядом с кроватью, еще один — в телефон. Я заплатил консьержу из собственного кармана двести пятьдесят рандов, и он разрешил мне спуститься в подвал, где я установил приемник и диктофон.

Яуберт не смотрел вперед, потому что инстинктивно понимал: сейчас проволока закачается, путь станет невидимым, непроходимым, и ему захочется повернуть назад. Он зашагал быстрее, убивая страх словами.

— В ту ночь Лара не пришла домой ночевать. Я позвонил в ЮАНБ. Мне сказали, что она на задании. Что за задание? «Мы не имеем права говорить». — «Она моя жена». — «Яуберт, она тайный агент. Вы же знаете, как работают тайные агенты». Я бродил по дому и чувствовал ее запах, видел журналы в гостиной и у ее кровати. И думал о своих планах, о жучках, о диктофоне. Я волновался — вдруг ничего не запишется? Спал я плохо; ночь была длинная и утро длинное. Потом я снова поехал в Клифтон, спустился в подвал. Там было темно.

Ему хотелось кричать, потому что проволока под ним закачалась, прогнулась. Сейчас он сорвется вниз. Под ним бездонная пропасть! Руки раскинулись в стороны, закачались в поисках равновесия. Яуберта била крупная дрожь. Он забыл, что рядом стоит Маргарет Уоллес. Он говорил словно сам с собой. В жизни осталась лишь одна цель: дойти до конца.