В ушах у него стоял Ларин смех, он опять прокручивал проклятую пленку и бился головой о стену — снова и снова, пока кровь не заливала глаза.

По сравнению с такой пыткой сегодняшние мучения Гриссела — просто блаженство. Они привели Яуберта в чувство.

Надо было ему все понять на день раньше, когда Ханна Нортир задала последний вопрос. Когда стало ясно, что придется рассказывать о Ларе, и когда он уразумел, что не в силах рассказать все до конца.

Он был пленником Лары Яуберт. И ключ от его темницы был так близко — кажется, протяни руку, и ухватишь. Только расскажи доброму доктору все. Всю правду. Ничего, кроме правды. Расскажи доктору о гибели Лары то, что известно только тебе одному, — и ты будешь свободен. Раздели тот страшный час с доктором Ханной Нортир, и тяжкое бремя свалится с тебя, рассеется черный туман.

В половине первого он включил диктофон, спрятанный в подвале, и нажал кнопку. Надел наушники, воровато огляделся — просто так, на всякий случай, ведь он не имел права делать то, что делал. Но тогда он считал, что ради благого дела не вредно иногда и нарушить закон. Он нажал кнопку. Ни о чем не догадываясь. Он исполнял свой долг.

Он не сможет рассказать об этом Ханне Нортир.

Яуберт прислонился затылком к стене и щелчком выкинул сигарету подальше.

Он не мог рассказать об этом даже себе самому. Сколько раз он пытался по–новому взглянуть на вещи. Поискать предлоги, смягчающие обстоятельства, как–то обосновать. А может, все было совсем не так, как ему кажется.

Ничего не помогало.

Ту кассету он сжег. Но голоса, которые он тогда услышал, никуда не делись. Они остались у него в голове. И не обязательно было нажимать какую–то кнопку для их воспроизведения. Даже для себя. Слишком это было больно.

Он покачнулся и сунул руку в брючный карман. Достал сигареты, закурил.

Яуберт думал о том, что не верит доктору Ханне. Неужели она действительно может собрать человека по кусочкам, не потеряв ни одного, склеить все кусочки чудо–клеем и сказать: теперь ты снова цел и невредим? Трещины все равно заметны, и достаточно малейшего прикосновения, чтобы склеенная личность снова распалась на куски.

Что толку стараться, доктор?

Скажите, почему я не могу вложить холодное дуло моего табельного пистолета в рот и навсегда избавиться от последнего фрагмента записи — вместе со всеми призраками, собранными там?

Карина Оберхольцер сидела за туалетным столиком и писала.

Она водила ручкой по бумаге, а слезы бежали у нее по щекам и капали на синий листок.

Карина Оберхольцер не объяснила, за что маньяк с маузером отправляет людей в Вечность одним нажатием спускового крючка. Ей не хотелось ничего объяснять. Она вывела только одну фразу: «Мы это заслужили». Потом она добавила, что убийцу не нужно останавливать. И наказывать тоже не нужно.

Она дрожащей рукой написала имя и фамилию убийцы, но их едва можно было разобрать.

Потом Карина добавила: «Мама, прости меня», хотя ее отец был еще жив, и подписалась: «Карри». Она положила ручку рядом с листком бумаги и подошла к окну. Широко распахнула его, подняла ногу и шагнула на подоконник. Вцепилась в оконную раму, недолго балансировала, а потом полетела вниз.

Она падала беззвучно; только юбка тихо шелестела на ветру, как флаг.

Позже, когда над городом завыли сирены, ветер поменял направление. Ласковый порыв ветра проник в открытое окно квартиры на тринадцатом этаже. Будто невидимая рука подняла листок синей бумаги и перенесла его в узкую щель между туалетным столиком и стеной.

Яуберт сидел на крыльце и смотрел на бледные звезды, мерцающие над пригородом. Он не знал, что делать с внезапно пришедшим озарением.

Тем не менее у него в душе что–то сдвинулось.

Неделю или две, месяц, год назад мысль о пистолетном стволе во рту казалась очень логичной. Он не жаждал покончить с собой, просто видел в самоубийстве средство достижения конкретной цели. Теперь же, представляя, как он берет пистолет, подносит его к губам и спускает курок, Матт Яуберт понял, что ему еще хочется пожить.

Интересно, почему все вдруг так переменилось? Потому что он впервые за много времени захотел женщину? Или благодаря разносторонним дарованиям Ханны Нортир?

Неожиданно его мысли потекли в другом направлении.

Яуберт подумал: он будет калекой. Таким, как несчастный Ферди Феррейра. Если он не осмелится рассказать Ханне Нортир о Ларе, Лара останется с ним навсегда. Всю оставшуюся жизнь ему придется волочить за собой груз боли.

Сумеет ли он?

Неясно.

Он встал — сидеть на полу было холодно, — потянулся, почувствовал, как затекла спина. Вместе с тем он ощутил приятную усталость после тренировок в бассейне.

Все может быть, подумал Яуберт.

Он повернулся, вошел в дом, запер за собой дверь и пошел в спальню для гостей — найти там что–нибудь почитать. Книги в мягких обложках в беспорядке валялись на полу.

Надо бы повесить книжные полки, подумал он и остановился на пороге, оглядывая комнату и соображая. Вдруг ему очень захотелось навести порядок, расставить книги по алфавиту, чтобы каждая стояла на своем месте.

Он опустился на колени рядом с грудой книг и взял верхнюю.

21

Доктор Ханна Нортир лежала на диване. Он сидел рядом в кресле и ласково поглаживал ее по бесцветным волосам. Сердце переполняли любовь и жалость. Он говорил с ней. Изливал душу. Слезы градом лились у него по щекам. Рука двинулась к ее груди, маленькой и мягкой, похожей на птичку. Пальцы массировали плоть под тонкой материей. Он посмотрел на нее. Увидел, что она бледна. Вдруг он понял, что она умерла. Но почему же он слышит, как она кричит? Крики резкие, пронзительные… Это будильник! Он открыл глаза. Зеленые цифры на циферблате: 6:30.

Он тут же встал и поехал в бассейн. Перед тем как позволить себе отдых, он проплыл семь дорожек в быстром темпе. Отдышавшись, медленно проплыл еще две дорожки.

Яуберт купил газету в киоске, куда заехал за «суперлегкими» сигаретами. Главным образом его внимание привлекли броские заголовки на первой полосе. «Кассирша из банка боится мести маньяка», — гласил самый крупный. И подзаголовок: «Грабитель Солнышко — маньяк с маузером?»

Он прочитал передовицу, сидя в машине у кафе. Главной новостью стала, конечно, фраза, вскользь оброненная грабителем при Розе Вассерман. Ниже помещались другие статьи. Автор одной сопоставлял даты, пытаясь нащупать связь между загадочными убийствами и ограблениями банков. В другой статейке цитировался некий доктор А. Л. Босхофф, «известный кейптаунский криминалист, преподаватель криминалистики Стелленбошского университета». Доктор высказывался по поводу психологии серийных убийц.

Дочитав, Яуберт сложил газету и поджал губы. Он еще никогда не вел дело, которое привлекало бы к себе так много общественного внимания. В восемьдесят девятом году похитили ребенка замминистра. Он раскрыл дело за несколько часов, но пресса устроила по этому поводу двухдневную оргию. В восемьдесят шестом он нашел убийцу с топором в Митчеллз–Плейне. Газеты писали о том деле несколько недель. Правда, репортажи о ходе расследования печатались не на первых полосах, потому что жертвы не были белыми.

Яуберт поехал в Бельвиль, в большой магазин хозяйственных товаров на Дурбан–роуд.

Почему ему так не нравятся предположения о связи между двумя преступлениями? Может, в нем говорит предубеждение, основанное на богатом опыте?

Нет. Все дело в различиях, которые репортер проигнорировал. Человек, который грабит банки, — эксгибиционист. Он любит покрасоваться на публике. Вот почему он постоянно переодевается, вот почему заговаривает с кассиршами. Отсюда и ласковое обращение, и вопрос насчет духов. Грабитель — трус. Он прячет пистолет под курткой и полагается на женский страх.

Маньяк с маузером другой. Расчетливый безумец.

Не может быть, чтобы это был один и тот же человек.

Или может?

Собственная неуверенность раздражала Яуберта.